От привычного рабства к непривычной свободе

Или государство принадлежит свободным гражданам и становится их орудием, защитой и строительным инструментом, или граждане принадлежат государству и становятся его рабами, расходным материалом и жратвой.

Выбирают свободные граждане. Рабы только подчиняются выбору других рабов, которые называют себя их хозяевами.

Да, есть достаточно таких, которым удобнее быть именно рабами, и они открыто об этом говорят. Да, на каждого из тех, кто по капле выдавливает из себя раба, найдётся дюжина таких, которые не прочь принять полбанки выдавленного.

Да, у них есть одноразовое право выбрать для себя рабство, отказаться от ответственности за себя и страну и передать её и себя в полное владение государству. В ясном соответствии с этим их выбором, больше права выбора у них не будет. Государство-рабовладелец сделает выбор за них.

Да, свобода предполагает, что гражданин делает собственный выбор постоянно и понимает, что ответственность за выбор лежит на нем самом. Это трудно. Это не всем по плечу. Но у свободных граждан есть принадлежащее им государство, инструмент для решения их общих задач в масштабах страны. Государство, которое способно защитить не только страну, но и право граждан принимать решения, право на свободу. Государство, за которое свободные граждане несут ответственность.

Именно поэтому государство или принадлежит гражданам и становится их орудием, защитой и строительным инструментом, или граждане принадлежат государству и становятся его рабами, расходным материалом и жратвой.

Нет, свободный человек не может сделать другого рабом, не потеряв при этом собственную свободу. Нет, раб не может сделать другого свободным, не став при этом свободным сам.

Смысл сегодняшней Украины — и, я надеюсь, сегодняшней Беларуси, — переход от привычного рабства к непривычной свободе.

Это никогда не мгновенный переход, он может длиться десятилетиями и закончиться провалом. Государство в этом переходе никогда не идёт впереди, гражданское общество всегда тянет эту чугунную дуру за собой на буксире.

Принципиально важно то, что движение вообще началось и продолжается — вопреки сопротивлению и инерции, при панически нажатом тормозе и постоянном саботаже.

Но если свободные граждане выбирают движение, принадлежащее им государство так или иначе вынуждено двигаться за ними.

Приказать стоять и не двигаться государство может только своим рабам.

«Диджитализация»: реальная реформа или виртуальная показуха?

Идея «государства в смартфоне» и связанное с нею понятие «диджитализация государства» стали одним из главных публичных трендов пришедшей к власти в Украине «команды Зеленского». Но пока остается без ответа важнейший вопрос: о чем на самом деле идет речь? О глубокой системной реформе принятых у нас технологий государственного управления и народовластия — или же просто о косметической «оцифровке» отношений между требующим перемен обществом и государством, которое не может (а часто и не хочет) вылезти из привычной архаики?

«Быть демократией» или «казаться демократией»

Во многих постсоветских странах вопрос «быть или казаться» стал до отвращения государствообразующим.

«Казаться» — это строить демократический фасад, оставаясь по природе жесткой совковой автократией (как Беларусь) или даже клептократической клановой диктатурой (как Россия). На фасадах таких режимов вывешены напоказ чучела «демократических выборов» и «верховенства права», в то время как за фасадом госаппарат старательно обеспечивает полную управляемость и первым, и вторым в своих шкурных интересах (причем совершенно искренне не различает свой интерес и «интересы государства»). То есть, вместо собственно демократии создается карго-культ, дикарское подражание, имитирующее форму без понимания содержания.

«Быть» — это строить демократические институты по-настоящему, а не напоказ. Гнать карго-культ отовсюду, где он пытается застрять. Не давать государственному аппарату подменять своими интересами интересы избирателя. На деле обеспечить эффективность механизмов и народовластия, и общественного контроля за работой государства, и верховенство права, и принципиальное сочетание набора защищенных прав граждан в комплекте с гарантированной ответственностью за злоупотребление этими правами.

Украинское государство на протяжении почти трех последних десятилетий оставалась убежденным приверженцем принципа «казаться». Даже после Революции Достоинства, к которой привело как раз нежелание общества мириться со все более откровенными потугами выдавать насквозь проеденную коррупцией имитацию за настоящую демократию, государственный аппарат так и не смог осознать необходимость и неизбежность перехода от «казаться» к «быть». Выдавать пиар реформы судебной системы за настоящую реформу некоторое время можно, но создать таким пиаром эффективную (в терминах демократических, а не коррупционных) систему правосудия нельзя. И то, что наша судебная власть после пяти лет «решительных реформ» так и осталась в состоянии прежнего полного убожества, ясно говорит, насколько «решительными» были эти «реформы».

Привычка к «потемкинским» реформам

Побочным (на самом деле — прямым) эффектом неспособности власти отойти от «имитационного» подхода стало то, что в украинском обществе еще более закрепилось отношение к институтам власти как к гнездилищу всяческого жульничества, пустопорожнего трепа, показухи и прочего арапства. Сделать иные выводы, более комплиментарные для правящих элит, практика не позволяет ну никак.

Как и следовало ожидать, когда Владимир Зеленский сменил в президентском офисе Петра Порошенко, он унаследовал от предшественника и этот самый общественный скептицизм — теперь уже обращенный на него как на первое лицо государства, которое (государство, не лицо) на деле и неоднократно доказало, что доверия не заслуживает.

Вернуть доверие к государству Зеленский может, видимо, единственным способом — проведением результативных (с точки зрения избирателей) реформ, способных изменить сложившее у общества отношение к госаппарату. Понятно, что это задача не на один президентский срок, но за свою первую и последнюю каденцию Зеленский может хотя бы запустить этот процесс. И даже если мы допустим, что его намерения именно таковы, то выбор в качестве одного из ключевых направлений именно «диджитализации» государства мгновенно возвращает нас к вопросу «быть или казаться».

Потому что «государство в смартфоне» — это концепция реформирования не государства ткак такового, а только интерфейса к нему.

Витрина без магазина

Тут нужен наглядный пример.

Вспомните Amazon.com. (Для тех немногих, кто сам не вспомнит — это один из первых в мире интернет-сервисов, который начал продавать реальные товары исключительно через интернет). Для абсолютного большинства пользователей Амазон — это в первую очередь web-сайт, на котором можно оформить покупку. Но для тех, кто знает, как устроена интернет-торговля, Амазон — это сочетание глобальной сети складских терминалов, транспортной, финансовой и информационной логистики, детально проработанных регламентов платежей миллионам партнеров и уплаты налогов, инструментов подготовки, упорядочивания и отображения данных, алгоритмов сбора, хранения и анализа информации о предпочтениях пользователей, сети проектных групп, которые разрабатывают перспективные направления (от «экологической среды» для электронных книг до собственной автоматической доставки товаров с использованием дронов) — и еще много чего. Web-сайт в этой системе, конечно, тоже есть — как интерфейс, через который пользователь получает доступ к предлагаемым товарам и сервисам.

Но много бы стоил «виртуальный» сайт, если бы за ним «в реале» не крутилась отлаженная, как часы, и каждым действием доказывающая свою эффективность коммерческая машина? Ничего бы не стоил. Он был бы просто витриной без магазина, не более. Пустышкой. Фейком. Имитацией.

И точно так же — для того, чтобы «государство в смартфоне» стало чем-то осмысленным, необходимо прежде всего государство вне смартфона, но работающее хотя бы просто эффективно. Качественно выполняющее функции, которые на него возложены. Оборона и дипломатия. Финансы и экономика. Налоговое и таможенное регулирование. Юстиция и обеспечение верховенства права. Содействие реализации инфраструктурных проектов национального масштаба. Госуправление как таковое, в конце концов, включая реформирование государством своих собственных институций.

У нас это уже есть? Нет, мы только собираемся превратить наше государство в нечто эффективное. И пока что наше государство ощутимому результату предпочитает бесконечный процесс, а практическим переменам к лучшему — имитацию таких перемен.

Но во что превращаются «государство в смартфоне» и «диджитализация» без государства, эффективно работающего «в реале»? Правильно, в «виртуальную витрину», за стеклами которой нет вообще ничего полезного для избирателя.

Зато такая «витрина» — прекрасная новая площадка именно для показухи и имитации бурной деятельности. И если учесть усвоенные за десятилетия привычки нашего госаппарата, то именно показуху и имитацию мы в этой «витрине» и будем наблюдать в первую очередь. Репутация нашей системы государственного управления такова, что иного подхода в принципе не предполагает.

Государство на расстоянии посыла

На официальном сайте каждого министерства и любого крупного учреждения есть форма обратной связи — для запросов граждан и организаций, заявлений, всякого разного. Пару лет назад я воспользовался такой формой для отправки редакционного запроса, и, не получив от министерства ответ в положенный по закону срок, позвонил в пресс-службу. Дозвонился с трудом, но зато без всякого труда выяснил, что все обращения, которые направляются министерству через официальный сайт, в лучшем случае фильтруются как спам, а в худшем — вообще исчезают в никуда, поскольку для их получения назначен несуществующий адрес. Или — или. Точнее мне никто сказать не мог. Но зато все были уверены, что раз запросы через сайт никому не приходят и нигде не регистрируются (ну, так получилось), значит, и отвечать на них по закону не нужно, и что предельных сроков ответа для пропавшего запроса закон не предусматривает.

С электронными декларациями госслужащих историю помните? Все декларации в сети. Все состояния, поместья, вся наличка и понты в ассортименте. Все видно. И при этом все громко заданные вопросы «а на какие доходы вы так шикуете» эффективно отфильтровались в спам. Или ушли на несуществующий адрес.

Уверен, что нынешний чиновничий аппарат вполне способен наладить точно такой же обмен информацией не только с «государством в интернете», но и с «государством в смартфоне». Опыт есть. Ответственность не наступает — проверено.

Точно так же и у украинского избирателя есть опыт (и еще какой) держать государство с его инициативами, показухой и пиаром на расстоянии прямого посыла. Просто на всякий случай. Просто потому, что ничего иного от государства избиратель давно уже не получал, и ничего хорошего от него не ожидает.

И такое отношение Зеленский и его команда не сможет изменить, ограничившись модернизацией одной только «виртуальной» витрины. Без синхронной модернизации и решительного поднятия эффективности «реального» госаппарата никакая новая витрина не будет иметь смысла.

То обстоятельство, что акцент «команда Зе» делает именно на «витрине», а не на том, что будет (и будет ли вообще) работать за ней, разворачивает меня к крайне пессимистическим ожиданиям.

Хорошо, что я тоже избиратель, и тоже привык держать государство на расстоянии прямого посыла. Всегда готов, только дайте повод.

А ведь так хочется оптимизма. Рационального. Предметного. Обоснованного. Вдруг государству (в лице его лучших представителей) действительно надоест «казаться» — и оно предпочтет «быть»?

Ждем пока.

[ Опубликовано в издании Слово і Діло ]

Полное собрание запретов

(с) С. Елкин

(с) С. Елкин

Прямым логическим следствием тезиса «это нужно запретить, потому что этим могут воспользоваться враги» должен быть запрет всего вообще, потому что враги могут воспользоваться абсолютно всем.

После 9/11 по этой логике нужно было запрещать гражданскую авиацию. После недавних терактов в Европе — грузовики и минивэны. После волны «бытовых» терактов в Израиле, которая началась далеко не вчера и закончится определённо не завтра, пришлось бы выводить из правового поля режущий и колющий кухонный инструмент, равно как и молоточно-ударное столярно-слесарное оборудование. Не менее важно отказаться от привычки ходить по земле, потому что именно она носит террористов. И ни в коем случае нельзя дышать воздухом, которым дышат они.

Запрещая что-то, государство ограничивает в выборе средств/инструментов/стратегий не террористов, а граждан. Террористы и так ставят себя вне закона и уж точно не чувствуют ни малейших сложностей из-за того, что их средства/инструменты/стратегии не слишком-то легальны. Кстати, закон гарантирует пойманным террористам то же право на правосудие и защиту их интересов в суде, что и другим. И, если следовать описанной выше логике, этот закон тоже должен быть отменён, чтобы враги не могли им воспользоваться.

Наконец, деньги. Мало того, что ими пользуются все без исключения мерзавцы, которых носит земля и питает кислородом атмосфера, так ещё и организация терактов оплачивается теми же самыми купюрами, которыми могут по неведению или безразличию воспользоваться порядочные люди. Хуже того: терроризм вызывающе дешев по сравнению с ущербом, который он наносит, и к которому государства затем щедро добавляют труднооценимые, но вполне очевидные потери граждан от вводимых запретов. Создается впечатление, что даже деньги играют на стороне терроризма. Это настолько подозрительно, что практически неизбежно ставит в повестку дня вопрос запрета денежного обращения как такового.

Я уж не говорю о том, что все негодяи принадлежат к биологическому виду Homo sapiens, который по этой очевидной причине должен срочно запретить сам себя.

Возможно, с этой идеи воодушевленным инициаторам запретов и следовало начать.

Lingua Imperii

Ну, давайте я еще раз повторю: российский легальный политик, который считает себя действующим, будь он хоть каким оппозиционером, все равно пользуется российским политическим языком. Этот язык сформировался в последние полтора десятилетия и в нем на уровне прагматики зашиты авторитарные имперские смыслы.

Скажет кто-нибудь «права человека» − а публикой это будет распознано как «навязываемая врагами России через своих наймитов антигосударственная идеологи». Скажет «борьба с коррупцией» − будет понято как «призыв к свержению существующего строя». Скажет «признание интересов меньшинств» − прочитают «всех поголовно заставят вступать в гей-браки».

Но это восприятие на стороне аудитории. А есть еще восприятие на стороне самих ораторов. Говорить или нет на «имперском» языке − это для них не вопрос выбора, на самом деле. Они выбор сделали, когда признали себя легальными политиками и решили обратиться к широкой аудитории. Дома и в узком кругу они могут сколько угодно общаться друг с другом на русском языке либеральных интеллектуалов (хотя и тот уже насквозь пропитан реалиями имперской жизни), но с публикой-то это не пройдет. С массами ты или говоришь на их привычном языке, или не говоришь вообще. Поэтому любой российский оппозиционер, который считает себя действующим легальным политиком, в этот момент переходит на язык − и «вшитую» в него систему понятий − своего идейного противника. И почему-то не воспринимает это как полную и мгновенную капитуляцию.

Но это она и есть. Вы не можете оперировать понятиями, которых нет в языке или которые идеологически «заминированы» настолько, что меняют смысл сказанного вами на противоположный.

«Язык не только творит и мыслит за меня, он управляет также моими чувствами, он руководит всей моей душевной субстанцией, и тем сильнее, чем покорнее и бессознательнее я ему отдаюсь. Но если новообразованный язык образован из ядовитых элементов или служит переносчиком ядовитых веществ? Слова могут уподобляться мизерным дозам мышьяка: их незаметно для себя проглатывают, они вроде бы не оказывают никакого действия, но через некоторое время отравление налицо. Если человек достаточно долго использует слово «фанатически», вместо того чтобы сказать «героически» или «доблестно», то он в конечном счете уверует, что фанатик – это просто доблестный герой и что без фанатизма героем стать нельзя.»

Виктор Клемперер написал это в своих записных книжках более 70 лет назад. Он опирался на громадный опыт, накопленный человечеством в идеологическом минировании слов. Слово «буржуазный» из обозначения социальной респектабельности быстро превратилось при большевиках в обвинение, которое вполне могло закончиться смертным приговором, точно так же, как это произошло со словом «аристократ» во Франции во времена после взятия Бастилии. Слово «религия» слилось при тех же большевиках с марксовой метафорой «опиум народа» и большинством советских людей иначе и не воспринималось (кто бы сейчас что ни врал про сталинский «православный ренессанс»). Выражение «столыпинский вагон», которое обозначало вагон, сконструированный для бесплатной перевозки семей добровольных переселенцев-крестьян со всем их личным хозяйством (включая коров и лошадей) на свободные незанятые земли, всего через двадцать лет стал восприниматься исключительно как обозначение вагона для арестантских эшелонов. Да, это верно отражало советскую реальность (вагоны-то были те же), но отвечать за условия перевозки репрессированных благодаря такому словоупотреблению должен был покойный Столыпин.

Империи продлевают себе жизнь и закрепляют себя в реальности, искажая и отравляя язык. И я совершенно не сочувствую политикам, которые считают для себя возможным пользоваться этим «переносчиком ядовитых веществ» − даже ради борьбы с империями. Если они воспроизводят и распространяют отраву сознательно, они циничные негодяи. Если они делают это бессознательно, они некомпетентны и не ведают, что творят.

И в том, и в другом случае ничего хорошего они не добьются.