Пропаганда как способ самоуничтожения

[ Колонка опубликована на Liga.net ]

Пропаганда убивает — и не только тех, против кого она направлена. Это стало такой же банальностью, как и упоминание в этом контексте казни в 1946 году по приговору Нюрнбергского трибунала Юлиуса Штрейхера, редактора нацистской газеты «Der Stürmer». Штрейхер был единственным из подсудимых, которого трибунал приговорил к смерти не за военные преступления, а за печтаную пропаганду. 

«Der Stürmer» Штрейхера был мощнейшим генератором ненависти к евреям — ненависти настолько разнузданной, что временами это даже вынуждало рейхсминистра пропаганды Геббельса возвращать его в «более разумные» границы (и это при том, что Геббельс и сам был законченным антисемитом). Выступая в суде, Штрейхер говорил, что он действительно призывал к уничтожению еврейского народа (учитывая приобщенные к делу подшивки его газеты, это было невозможно отрицать), «но вовсе не к буквальному уничтожению», и что он не может отвечать за то, что кто-то понял его статьи как прямое руководство к действию. Как известно, трибунал его аргументы во внимание не принял, и признал деятельность Штрейхера преступлением, заслуживающим смертной казни. 

Юлиус Штрейхер во время Нюрнбергского трибунала

Стоя под виселицей, Штрейхер несколько раз крикнул «хайль Гитлер» — в последний раз уже с мешком на голове и петлей на шее. Никто из подсудимых, кроме него, такой преданности фюреру перед смертью не продемонстрировал. Пропагандист Штрейхер в этом смысле оказался большим нацистом, чем они все.   

И это вовсе не удивительно. Штрейхер свято верил во все, что он писал. Он был мерзким типом — еще в 1930-е годы он совершенно не скрывал своей аморальности, чем вызвал брезгливое к себе отношение многих высших чинов рейха, мнивших себя аристократами, — но при этом лживым фарисеем он не был. Мир для него выглядел именно таким, каким он его описывал в статьях и выступлениях — с «высшими» и «низшими» расами, «всемирным заговором евреев» против Германии и фюрером как «единоличной вершиной человеческой истории».

Нацистская пропаганда в какой-то момент стала для Штрейхера единственно возможным мировоззрением. Он был не только «толкачом» идеологической дури, но постоянным ее потребителем. 

В разных вариациях этот же сюжет — пропагандист, который «подсаживается» на распространяемое им вранье, даже если изначально относится к нему иронически, — повторялся затем многократно.

Еще более наглядно этот эффект виден на примере государства, для которого инструментом актуальной политики становятся информационные манипуляции и прямые фальсификации. Российские сетевые «фабрики троллей», например, имитируют в промышленных масштабах поддержку совершенно не соотносящихся с реальностью идеологических тезисов — вроде засилия «либерального фашизма» в Европе, «российского нравственного превосходства» над «загнивающим Западом» или развала СССР из-за «антироссийского мирового сговора». Те же самые темы разгоняет российская телевизионная и прочая медийная пропаганда. Режим, который поддерживает распространение таких тезисов, так или иначе оказывается вынужден брать их в расчет для самого себя — как реальные и значимые факторы (как минимум во внутренней политике). И фальшивая реальность пропаганды становится для него основанием для принятия практических решений. 

Например, чтобы снять с себя ответственность за сбитый российским БУКом над Донбассом пассажирский рейс, российская пропаганда породила множество фейковых версий этой трагедии. Ни одна из этих версий даже отдаленно не претендовала на достоверность, основной их задачей было, видимо, максимальное засорение темы для внутренней аудитории, чтобы вскрытые следствием реальные обстоятельства трагедии просто «утонули» в информационном шуме. Но прямым следствием этой «операции информационного прикрытия» стало то, что для России стало невозможно дать официальное согласие на участие в работе международной комиссии по расследованию. Заинтересованность в сохранении фейковой реальности сделала для Кремля недоступными варианты, наиболее адекватные реальности настоящей. Идиотский поступок Путина, который под запись показал Оливеру Стоуну заведомо фейковую видеозапись как «доказательство», в этом контексте даже не выглядит чем-то заслуживающим особого удивления — это лишь частное проявление куда более общей картины добровольного самообмана российского государства.   

Само собой, невозможно принимать адекватные практические решения, основывая их на неадекватном восприятии реальности (пример Третьего Рейха в этом смысле чертовски нагляден). Осознавая это, режим, пытаясь ослабить эффект такой неадекватности, будет пытаться грести сразу в двух направлениях — одной рукой генерить с «идеологической» целью все больше фейков и пропагандистских манипуляций, а другой — цепляться за реальность, которая этим фейкам откровенно противоречит. Напряжение между фейками и реальностью при этом неизбежно будет нарастать — пока, в конце концов, дело не кончится конфликтом этих двух мировосприятий. Конфликтом, по итогам которого Россия вынуждна будет отказаться или от фейков (как это уже было в 1991 году с СССР), или от реальности (как это произошло с Северной Кореей). 

До тех пор речь, в сущности, будет идти о медийном самоотравлении российской власти (про информационное здоровье населения страны говорить уже трагически поздно). Неадекватное восприятие Кремлем реальности его оппонеты могут, конечно, расценивать как стратегическое преимущество (хорошо, когда противник теярет способность выстраивать рациональные стратегии), однако потерявший связь с реальностью тролль с ядерной дубиной — это крайне серьезная угроза, которой ни в коем случае нельзя пренебрегать. 

С Третьим Рейхом в этом смысле истории повезло — рассказывают, что разработку ядерного оружия Гитлер запретил именно из-за неадекватного мировосприятия: фюрер опасался, что ядерная реакция может растопить «мировой лед», внутри которого, согласно принятым в нацистской верхушке мистическим возрениям, якобы находится наш мир. 

И последнее, на закуску. В 2017 году проходивший в Москве Всероссийский съезд в защиту прав человека учредил «антипремию» имени того самого Юлиуса Штрейхера. Ее будут присуждать представителям российских СМИ, «внесшим наибольший вклад в атмосферу ненависти и лжи». Жест, конечно, символический, но сил на что-то более действенное у страны, отравленной собственной пропагандой, уже нет.





Многоточие в спину

Сергей Бережной и Аркадий Бабченко на акции памяти Павла Шеремета. Фото Дмитрия Шишкина

Этот текст был написан и опубликован на LIGA.net ночью после сообщения о том, что Аркадий Бабченко был убит. К счастью, вскоре было объявлено, что «убийство» было инсценировкой спецслужб, предпринятой для предотвращения настоящего покушения. Несмотря на то, что колонка была написана по поводу, которого на самом деле не было, я не вижу оснований что бы то ни было в ней менять. Там все на месте.

Писатель только тогда чего-то стоит, когда находит оголенный общественный нерв и способ его прижечь. Нерв, который нашел Бабченко, назывался «Война».

Так называлась самая известная (переведенная, кстати, на несколько языков) книга Аркадия Бабченко. Она была снайперски точна, как и многие из его других — некнижных — текстов. Она была резка, как отдача. Серия коротких рассказов, в большинстве которых ситуация исчерпывала сюжет, но зато была доведена до человеческого предела. Его «Война» обыденно раздевала войну и выставляла ее на всеобщее обозрение — настоящую, без телевизионного муара, мундирной парадности и идеологического силикона, залитого во все дырки. Какой Аркадий видел ее в Чечне, такой он ее и нарисовал.

Его «Война» была тем самым прижиганием обнаженного нерва всего российского социума — терапией, за которую больной начинает ненавидеть спасающего его врача. Такие книги читатели, мягко говоря, не любят. Времена, когда откровением могли стать «Севастопольские рассказы» Толстого и военная проза Гаршина, давно прошли. Честный реализм перестал осознаваться массами как достоинство. С некоторых пор его стали называть «чернухой» и разбавлять огромными дозами синтетических соплей.

Разбавлять ими войну у ботоксной империи получалось особенно удачно. Идеологически прокачанная война, в отличие от реальной,  получалась стерильной, гладкой и совершенно не вонючей (для придания ей запаха привычно использовался ладан). В таком виде она отично годилась для украшения сервантов и красных уголков. В ней не оставалось ничего, кроме ауры беспримерного героизма, так что оставалось только сделать ее национальной святыней. И ту великую войну, и любые другие (как ухудшенные, ко все же ее отражения).

«Война» Аркадия, живая и уродливая, честная до тошнотворности, шла вразрез любой наведенной сакральности. Силикон из-за нее начинал выглядеть именно силиконом, а не божественным сиянием, а пропагандистские метастазы становились наглядны до бесстыжести. Со стороны автора это было, безусловно, непростительное и святотатственное покушение на любимые населением миражи.

По мере того, как силикон заполнял все большее имперско-черепное пространство, его способность переносить столкновение с реальностью все более атрофировалось.

Но Аркадий продолжал снова и снова жечь этот силикон, чтобы вытащить из-под него реальность. Горящий силикон вонял нестерпимо, а спасенная из-под него реальность выглядела, увы, совсем не так красиво, как синтетическая обманка. И виноват в этом был, конечно, он — Аркадий. Точно так же в том, что весной из-под снега разом вытаивает все скопившееся за зиму собачье дерьмо, хозяева собак винят не себя самих, а весну.

Так Аркадий мало-помалу стал «предателем идеалов» и «врагом народа». Иначе и быть не могло. Да еще и информационная революция настала без предупреждения, так что сначала в «живом журнале», а потом и в фейсбуке Бабченко со своей неудобной прямотой оказался внезапно хорошо слышен (книги-то доходили не до всех, а фейсбук со временем поселился в каждом телефоне). Постепенно он наловчился выжигать имперский силикон на огромных площадях, причем не считаясь с тем, что кое-какие сорта перламутровой массы стали считаться более приличными, чем другие. Что о войне в Чечне, что о вторжении в Грузию, что о расстрелах на Майдане он писал с одним и тем же правом и достоинством очевидца. И без синтетических соплей.

Поэтому было совершенно неизбежно, что построенная в лживом силиконе империя рано или поздно перестанет Аркадия терпеть. И что однажды ему настоятельно намекнут покинуть территорию, подвластную тотальному силикону.

Но — помните? — мир изменился, и даже выйдя за сакральные границы, Аркадий не перестал быть в них хорошо слышим. Бабченко уехал, но не замолчал, и огонь его «Войны» по-прежнему безжалостно и прицельно жег и силикон, и оголенный нерв. Когда он в очередной раз в фейсбуке рассказывал, как Россия отреклась от очередного «ихтамнета», и расчехлял свое многозарядное «родина тебя бросит, сынок, всегда», — крыть было нечем. Нечем было крыть.

А когда родине нечем крыть, она всаживает тебе многоточие в спину. Не силиконовую имитацию, а вполне настоящее, металлическое многоточие.

Потому что это «Война». Потому что ты солдат. Потому что ты не сдался и не продался, когда тебе предлагали.

Здесь должна была быть какая-нибудь патетика, но к Аркадию никакую патетику пристроить невозможно. Он бы тебя просто оборжал с ног до головы. «Ты что, Серега, рубанулся? Какой, нах, «героизм»? Какая «вечная память»? Давай лучше еще по пиву. А вообще — хватит бухать! Всем ЗОЖ!»

И вот тут я бы не выдержал.

Сергей Бережной и Аркадий Бабченко на акции памяти Павла Шеремета. Фото Дмитрия Шишкина

Сергей Бережной и Аркадий Бабченко на акции памяти Павла Шеремета. Фото Дмитрия Шишкина

Силы добра против сил разума. Проблема компетентности избирателей

Допустим, вы заболели. Не дай бог, конечно. Но допустим. Раньше у вас таких симптомов не было, и вы надеетесь, что они не появятся и впредь, но вот именно сейчас вам нужно понять, во-первых, что это за напасть, и, во-вторых, как и чем ее лечить. Как вы в такой ситуации поступите: обратитесь к врачам — или попытаетесь установить диагноз и наилучший способ лечения путем проведения референдума у себя в фейсбуке?

Можете не отвечать, я, в принципе, знаю ответ. Вы же не идиот. Вы обратитесь к специалистам. Здравый смысл требует. Личное здоровье — слишком серьезный вопрос, чтобы решать его голосованием хорошо знающей вас, но плохо знающей медицину общественности.

Но это когда речь о личном здоровье. А когда речь заходит о здоровье общественном, а также о других важных вопросах социального бытия, без голосований, плебисцитов и прочих референдумов не обойтись. Граждане должны иметь возможность принимать участие в решении принципиальных для них вопросов. В том числе вопросов в тех областях, профессиональными знаниями в которых они, мягко говоря, не обладают.

А поскольку квалифицированные специалисты в каждой области (вообще в любой) составляют очень небольшую долю от принимающих участие во всеобщем голосовании, решения в таких голосованиях неизбежно принимается не ими, а неквалифицированным большинством.


Приземление идеалов 

Это противоречие глубоко заложено в традиционной политической формуле «всеобщего, прямого, равного и тайного голосования», которая (как это часто бывает с формулами) великолепна как идеальный принцип, но требует немедленных уточнений, как только дело касается практики. Например, по-настоящему «всеобщим» избирательное право фактически никогда не было — доступ к нему и сейчас ограничивается как минимум цензами гражданства, возраста и (в отношении права не только избирать, но и избираться) оседлости. Далее: выборы даже в наиболее демократических странах не всегда «прямые» — президента США, например, избирают через промежуточные коллегии выборщиков. Эти же коллегии выборщиков можно привести как пример того, что выборы могут не быть «равными», потому что выборщики в разных штатах представляют разное число избирателей. Принцип «тайности» выборов выдерживается лучше, однако и тут время и ситуация готовы внести коррективы, поскольку анонимное голосование дает свободу выбора, но и снижает личную ответственность каждого голосующего за итоговый результат.

Все это не означает, конечно, что сам принцип демократических выборов плох. Принцип-то хорош. Но любое воплощение принципа в практику неизбежно сопряжено с компромиссами и, стало быть, с отступлениями от идеала. В разных странах общества работают по-разному, а потому в каждой стране электоральные механизмы адаптируются и настраиваются по-своему, единого универсального «рецепта демократии», верного для всех, просто не существует. Кроме того, живое общество постоянно развивается, а потому даже хорошо настроенные демократические механизмы требуют регулярной доработки, чтобы они и далее соответствовали вызовам времени.

На протяжении всего XX века социологи исследовали теоретические электоральные модели, а политики-реформаторы проектировали и совершенствовали практические механизмы выборов. Механизмы эти работали более-менее удовлетворительно, отражая как несомненные достоинства, так и трагические недостатки каждого общества.

Одновременно накапливался глобальный опыт, который со временем позволил создать новую компетенцию: умение целенаправленно и в рамках закона влиять на результат массовых голосований.

В этом не было ничего предосудительного — политические или общественные группы закономерно заинтересованы в полезных для них итогах голосований. Именно конкуренция таких групп дает возможность вызвать в обществе дискуссию, поставить социально важный вопрос и убедить избирателей предпочесть тот или иной вариант решения.

И все бы ничего, если бы не то, что большинство голосующих составляют люди, у которых своих вариантов решений нет. Как было сказано выше, высокая компетентность — удел квалифицированного меньшинства. Именно это меньшинство вырабатывает и предлагает варианты решений. Остальные же выбирают из предложенных вариантов тот, который им больше нравится. В лучшем случае, выбор избирателей опирается на авторитет специалистов, которые эти решения выработали или поддерживают.

Но настоящая проблема заключается в том, что этот «лучший случай» в последние пару десятилетий перестал быть самым распространенным.

Кузницы мнений против помоек суждений 

Вернемся к тому, с чего начали. Допустим, вы заболели. Вызвали врача. Пришел незнакомый специалист, поставил вам диагноз и прописал какие-то невкусные таблетки. Сказал, что пить их надо долго и обязательно регулярно, иначе не поможет.

И сразу после того, как он ушел, заходит ваша соседка Тротильда Волопасовна. Вы ее знаете тридцать лет. Она прекрасный бухгалтер и готовит отличный борщ. И она вас сразу предупреждает, что прописанные вам таблетки — ерунда, они не работают, их надо выкинуть, потому что вот Волге Парашютовне из десятой квартиры они совсем не помогли, а Мизерине Робеспьеровне из тридцать пятой от них даже хуже стало.

И вот у вас на руках два варианта: профессиональный, но отвлеченный (врач незнакомый, но разбирается, какие в прописанных таблетках рабочие вещества и как они должны вам помочь при правильном приеме — но вы всего этого не знаете) и совершенно непрофессиональный, но эмоционально близкий (Тротильда Волопасовна вообще не врач, в медицине и фармакологии не разбирается, то есть, в этом вы с ней не разлей вода, а главное — не будет же она вам врать, в конце концов).

В итоге получается довольно страшненькая картина: чем хуже вы знаете медицину и чем лучше вы относитесь к Тротильде Волопасовне, тем больше шансов, что вы в такой ситуации предпочтете рекомендации врача не выполнять. Лечиться, конечно, нужно, но ведь тут не все так однозначно, думаете вы. И это значит, что невкусные таблетки будут каменеть в аптечке. На выборах между чужим профессионалом и своей Тротильдой Волопасовной уверенно победит последняя, а ваше здоровье окажется в проигрыше. Во всяком случае, уж точно не в плюсе.

Примерно то же самое происходит когда обществу предлагается сделать выбор между трудными (но необходимыми) реформами и простым (и заведомо ни к чему не обязывающим) кое-какерством. Реформы, конечно, нужны, думаете вы, но с ними тоже не так все однозначно, как хотелось бы. Вот в Кирзолезии тоже были реформы, и все одно там воруют. А в Бомбопруссии от реформ так и вообще еще хуже стало. Так что лучше как-нибудь без них. Кое-как справимся, раньше-то как-то справлялись и пока не померли.

Профессиональные мнения? Да, конечно, они нужны. Так никто же и не против. Но голосовать мы все равно будем за тех, чьи суждения нам эмоционально близки. Пусть даже они не совсем профессиональные.


Живые звезды и мертвые болонки 

Людей нельзя заставить голосовать только на основании рациональных аргументов. В избирательном поединке между суровым профессором-экономистом и безудержной звездой раскрученных телевизионных шоу профессору ничто не светит. Он даже по количеству прилагательных уступает. А уж по качеству прямого эфира (химики меня особенно поймут) — тем более.

Раньше было иначе, расскажут вам те, кто помнит. Раньше знания и компетентность ценились в политике выше.

Нет, возразят те, кто анализирует. Раньше было точно так же. Но раньше медиа были другие, и это факт. Пока медиа работали в основном со словом, печатным или произнесенным, авторитет строился на умении излагать, аргументировать и отстаивать свою позицию. Потом пришла картинка и затмила слово напрочь. Стала цениться способность показать график. По графику видно сразу, без объяснений, как что-то растет. Или падает. Объяснять уже не обязательно, но если все-таки попросят, то можно в качестве объяснения показать еще один график после рекламной паузы. Дикция стала важнее аргумента, а умение держать нужную интонацию напрочь убирает любую профессиональную компетентность. Приоритеты понятны.

Но и это еще не все. После картинки (которую все-таки по телевизору показывали, а там места и времени на всех не хватало) пришли блоги и социальные сети, которые дали возможность высказываться абсолютно всем и по совершенно любому поводу. Причем вполне авторитетно. Только для авторитета профессиональные достижения больше не нужны, нужно много подписчиков и френдов. Пишите коротко, хлестко, матерно, безжалостно, часто, на любые темы, которых народ сегодня жаждет. Авторитет «лидера мнений» сам идет в руки. Лайк. Репост. Чекин. Вистую. Туше. Виртуальные ценности эпохи информационного взрыва.

Как потребитель информации и тожеблогер (пишется слитно), я не вижу в этом большой проблемы — но как избиратель и политический обозреватель я ее очень даже вижу. Современные электоральные механизмы предполагают дискуссии конкурирующих партий и кандидатов. Это осталось. Но эти механизмы строились при прежних «словесных» медиа в расчете на предметные сопоставления платформ, позиций и программ — то есть, по вопросам, требующим компетентности. Дискуссии такие все еще есть, но предметность из них стремительно истекает. Она больше не нужна для победы на выборах.

Медиа быстро приспосабливаются к новой ситуаци. Они все лучше эксплуатируют эмоциональную и имиджевую подачи и компенсируют ими жуткий дефицит рационального содержания. Звезда раскрученного телевизионного шоу получит миллионы голосов избирателей, не приведя ни одного аргумента в пользу своей позиции и даже не будучи в состоянии ее внятно изложить. В крайнем случае, за изложение позиции в нынешних медиа сходит повторение чужих лозунгов, злоупотребление цитатами из Жванецкого и воспроизведение актуальных мемов.

Но и это еще более-менее позитив. А ведь медиа работают еще и с эмоциональным негативом, который избиратель впитывает еще лучше и прочнее. Нечаянно задавленная кандидатом в депутаты дурная болонка может стать информационной торпедой, которая навсегда собьет его с политической траектории. Его компетентность, его политическая платформа и его умение аргументировать для избирателя могут быть сведены на нет одной фотографией с места происшествия.

Ну и ладно, скажете вы. У нас таких компетентных кандидатов десятки тысяч. Согласен. Но голосуем мы, граждане, все равно не за таких — если судить по нынешнему составу Верховной Рады и по данным соцопросов. Мы откровенно голосуем не за профессионалов, а за популистов и кое-какеров. Мы крайне недовольны результатами их работы (судя по данным соцопросов), но при этом предпочитаем, чтобы профессионалы так и оставались кандидатами, а выборы выигрывали все те же, хорошо знакомые и медийно прокачанные.

Перспективы всемирной победы сил добра над силами разума 

Глупо было бы ограничивать проблему менталитетом именно нашего избирателя. Доработка электоральных механик отстает от развития информационной среды повсюду. Информационный взрыв ухудшил качество общественной дискуссии глобально. Об этом вполне можно судить по тому, как за последние годы усилились позиции политических сил разной степени постправданутости.

Если прежде популистов можно было выкосить из политики тем, что у них не находилось ответов на профессионально заданные вопросы, то теперь они вполне в состоянии, например, выигрывать выборы при проигранных дебатах — именно потому что вменяемость, компетентность и профессионализм теперь воспринимаются на уровне массового сознания (или подсознания) как нечто глубоко второстепенное по сравнению с мультипликационной прической, эмоциональным напором и твердым обещанием решить все проблемы быстро и бесплатно. Безграничный апломб и отказ от попытки даже имитировать понимание сложности проблем, стоящих перед современным миром, вдруг оказались настолько козырным пакетом достоинств, что некоторым чемпионам даже мертвая болонка оказалась бы не в состоянии повредить, не то что очевидная завиральность обещаний.

В фильме Майка Джаджа «Идиократия» было довольно бесцеремонно показано, к чему такая политическая тенденция может привести. Фильм плохой, но, куда ж деваться, наглядный. Суть его в том, что пока образованные и умные земляне учились, поднимали компетентность, упорно работали и из-за всего этого откладывали рождение и воспитание детей, другие земляне, потребности которых вполне удовлетворяло социальное пособие, не желали учиться и работать, а потому ускоренно рожали и выращивали себе подобных. И, естественно, очень скоро стали не просто большинством, а ста процентами населения.

Очень хочется этого счастья как-нибудь избежать.


Невкусные таблетки 

Проблему неизбежно придется решать в нескольких направлениях.

Во-первых, нужно ухитриться и создать в информационной среде эффективные инструменты для сокращения ее невыносимой замусоренности — видимо, за счет учета фактора репутации. Первые шаги в этом направлении уже делаются, но попыток реализовать системные решения пока не видно. Фейки, дилетантские суждения, источники недостоверной информации — все это пусть остается для тех, кто согласен ими питаться в репутационной яме. Недостатка в аудитории у таких источников не будет — как никогда не было нехватки читателей у «желтой прессы» в эпоху бумажных газет. Но такое обычное сейчас попадание крысиного помета в борщ выборов так или иначе придется сводить к минимуму.

Во-вторых, избирательные механизмы демократий должны быть приведены в соответствие с требованиями времени и информационной цивилизации. Возможно, речь может идти о включении в эти механизмы элементов меритократии, чтобы появилась возможность учитывать разный уровень компетентности избирателей в тех вопросах, которые решаются при их участии. Для электронных систем голосования это вполне решаемая задача, дело за принципиальной постановкой. (Да, это похоже на ценз и подразумевает неравенство. Предложите лучше. Или пусть все поголовно получат высшее образование в Оксфорде, я не возражаю).

В-третьих, нужно как-то поспособствовать трансформации граждан из привычного состояния «я лучше вас знаю вашу профессию» в пока еще непривычное «там, где я ничего не понимаю, я ни на что не претендую» (автора это касается в первую очередь). Тротильда Волопасовна никому ничего не должна, конечно, но ей так или иначе придется перестать управлять соседями, страной и Вселенной.

(Здесь должно было быть «в-четвертых» про медиа, но тут я пас. Тот самый случай, когда кто-то врач, а ты аппендикс.)

Можно, конечно, ничего в этой сфере не предпринимать. Но тогда мы весьма скоро будем воспринимать «Идиократию» Майка Джаджа не как резкую сатиру, а как бытовую лирику.

Впрочем, зачем нам кино? Реальные примеры скоростной социальной деградации у нас и так уже есть.

 

Кризис Надежды

SavchenkoN25 мая депутат Верховной Рады Надежда Савченко вернулась в Украину из российского плена как общепризнанный национальный герой, символ стойкости и верности долгу.

Для того, чтобы ее репутация смешалась с грязью, понадобилось всего два месяца с небольшим.

Репутационное «пике» случилось не потому, что репутация была дутой — это заведомо не так, и все это знают. И случилось оно не потому, что публика по чисто фрейдистским причинам обожает сбрасывать идолов, которым вчера совершенно искренне поклонялась — хотя это и правда, куда же деваться. И это «пике», конечно, не результат «путинского» или «медведчуковского» заговора — многолетние наблюдения доказывают, что изощренные политические «многоходовки» обычно создаются задним числом, чтобы объяснить чьими-то происками уже случившиеся неприятности и отодвинуть от себя ответственность за него, хотя в реальности, как показывает опыт, все неприятности гораздо проще объясняются собственной глупостью и некомпетентностью.

Глупость и некомпетентность — это чуть ли не основные характеристики сложившегося в медиа «нового образа» Надежды Савченко.

Но если это не результат медийных или политических махинаций, то что же это?

Это печальная закономерность страны, в которой система госуправления (как, впрочем, и многие другие системы — например, судебная) приведена в негодность десятилетиями коррупции и клановой замкнутости власти, но при этом старательно поддерживает иллюзию, что любые изменения в ней возможны только изнутри. Хотите изменить украинскую парламентскую реальность? Избирайтесь в парламент. Хотите сделать правительство работоспособным? Становитесь министром. Хотите реформировать прокуратуру?..

Пример Сакварелидзе и Касько — отличная иллюстрация того, что этот подход не работает. «Что ж вы за столько времени меня не реформировали, будучи аж заместителями самого Шокина«, глумится теперь над ними вся прокуратура. И правда: даже по мнению самих реформаторов результат их усилий ничтожен. Еще примеры? «Вечные двигатели» борьбы с коррупцией Мустафа Найем и Сергей Лещенко становятся депутатами Рады и членами крупнейших парламентских фракций, но из множества законов, для «продавливания» которых они шли в Раду, в итоге приняты лишь некоторые, да и те, вот сюрприз, частенько выхолащиваются уже после голосования. Причем глум звучит тот же самый, почти дословно: «что ж вы, самые такие вообще, за столько времени — и не смогли нас всех перевоспитать?»

Представьте себе бочку, скажем, с гниющей патокой. И представьте энтузиаста, который по самые ноздри залез в эту липкую дрянь и пытается, ныряя и захлебываясь, облагородить ее своим примером. Попытки одиночек реформировать систему изнутри выглядят примерно так же. Безумству храбрых и небрезгливых можно петь любую песню, но если это безумство так и не дает нужного результата, оно так или иначе оборачивается глупостью и некомпетентностью… [ Дальше ]

Притяжение Шеремета

sheremet0021По совпадению (или по закону человеческого тяготения) Павел Шеремет стал первым журналистом, с которым я встретился после переезда в Киев.

Это было год назад в миграционной на Березняках. Я пришёл туда сниматься с российского ПМЖ и увидел его силуэт в полумраке конторского коридора. «Здравствуйте. В темноте вы похожи на Павла Шеремета.» — «Добрый день, это я и есть».

Познакомились, поговорили. Он меня подбросил до Крещатика — на этой самой машине, если не ошибаюсь. Посоветовал, в какие редакции имеет смысл обращаться, дал контакты. До этого мы пересекались разок на Московской книжной ярмарке, после — несколько раз на брифингах.

А потом — взрыв. Кто-то решил, видимо, что его стало слишком много. Что он слишком крупная фигура, что медийный ландшафт выиграет, если его подравнять таким образом.

Но вы опять ошиблись, суки. Павла теперь только больше станет. Некоторым из тех, кого убивают, чтобы они замолчали, смерть даёт новый голос и новую власть менять мир. Спросите у Георгия Гонгадзе.

И будьте прокляты.

Независимость от деклараций

Олег ТабаковВас действительно беспокоит, что сказал об украинцах Олег Табаков? А почему? Не постигаю.

Я понимаю вселенскую горечь юного Артура, когда он пишет канонику Монтанелли в прощальной записке “я верил в вас, как в Бога, а вы мне лгали всю жизнь” — самый близкий для него человек оказался не возвышенным святым, а банальным лицемером. Это действительно грех, осознать и простить который пламенная юность не в силах. Я взрослый человек, я это понимаю.

Но я не понимаю, зачем реагировать на декларацию Олега Табакова с такой же юношеской остротой. Почему его мнение так важно для вас? Он самый близкий для вас человек? Непререкаемый авторитет? Праведник, по советам которого вы строите жизнь? Возможно, для двух-трех десятков людей это именно так, но остальные-то миллионы видели Олега Павловича только на экране или на сцене. Видели, может быть, регулярно, но ведь не настолько часто, чтобы уверовать в него всем сердцем? Читать дальше