Я написал этот очерк в мае 2012 года. Прошло пять лет, и столетие описанных в нем событий бъет по исторической памяти с печальной неотвратимостью возвратившегося маятника. Но бъет большей частью мимо, потому что бывшие советские люди помнят о тех временах в основном прижившуюся и хорошо укорененную большевистскую ложь.
Когда я впервые прочитал об этом эпизоде у Ричарда Пайпса, я совершенно растерялся. Взялся проверять. Источники, как и писал историк, противоречили друг другу, но картина вырисовывалась довольно внятная. Спорить можно было о ее деталях, но не о ее сути. По воспоминаниям близких к Керенскому людей, Александр Федорович до самого конца жизни не хотел даже себе признаваться в том, что к разрыву отношений между Временным правительством и командованием армии в августе и, как его следствию, катастрофе в октябре 1917 года привел не заговор «тайных сил», на который Керенский патетически намекал и в мемуарах, и в своем знаменитом радиоинтервью 1964 года, а личная авантюра одного конкретного недоумка, — авантюра, которую Александру Федоровичу сил нет как хотелось использовать в своих интересах.
Ценой этой ошибки оказалась гибель десятков миллионов людей. Что еще хуже, счет жертв продолжается и сегодня, ровно сто лет спустя.
Владимир Николаевич Львов
…В безумной истории русского 1917 года хватало всяких загогулин, но Владимир Николаевич Львов, бывший обер-прокурор Священного Синода в первые полгода работы Временного правительства, вырастил самый что ни на есть шедевр.
Свидетельства об этом деятеле бытуют самые разноречивые – от таких, что был он искренним радетелем за Россию, до таких, что был он безумцем и подлежал содержанию в лечебнице. При этом не очень понятно, как второе противоречит первому, ну да ладно.
Суть же шедевра была вот в чём…
27 августа 1917 года в газетах за подписью Керенского было опубликовано заявление:
«26 августа генерал Корнилов прислал ко мне члена Государственной Думы В. Н. Львова с требованием передачи Временным правительством всей полноты военной и гражданской власти, с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управления страной…»
Ответ Корнилова не замедлил, и начинался он так:
«Телеграмма министра-председателя за № 4163 во всей своей первой части является сплошной ложью: не я послал члена Государственной думы В.Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне, как посланец министра-председателя, тому свидетель член Государственной думы Алексей Аладьин…»
Противоречия в показаниях фигурантов выглядят непримиримыми, однако разрешаются довольно простым допущением. По последующим многолетним разбирательствам историков выходит, что Львова никто и ни к кому не посылал – ни Керенский к Корнилову, ни Корнилов к Керенскому. Свою безусловно историческую миссию Львов придумал и осуществил сам.
К скончанию лета 1917 года Владимир Николаевич уже месяц как был в правительстве не у дел – от обер-прокурорства его освободили при переверстке кабинета, а в новый состав не взяли, за что он, по свидетельствам его знакомцев, смертельно на Александра Фёдоровича Керенского обиделся. Министру иностранных дел Терещенко, например, он говорил приватно, что «Керенский ему теперь смертельный враг». Правда, Львов оставался членом Всероссийского Поместного Собора, но после «министерской» должности это, видимо, было для него ничто, заседания Собора он игнорировал.
Но душа за судьбы Родины у него, скажем так, страдала. И, как и многие неравнодушные граждане, он прекрасно видел, как всё более нарастают противоречия между министром-председателем, видевшим себя прежде всего блюстителем Революции, и Верховным главнокомандующим, который и во снах, и наяву искал спасти Россию от окончательной гибели. Друг без друга они, однако, никак не могли. Генералу Лавру Георгиевичу Корнилову для удержания армии хотя бы в минимально осмысленном состоянии нужна была опора на Временное правительство, пусть даже сдавленное Петроградским Советом за все места. Керенский же без Корнилова не имел ни малейшей возможности располагать лояльными войсками, которые нужны были и для отбивания прибалтийского наступления Германии, и для сохранения хотя бы какого-то внутреннего порядка в Петрограде. Идут длительные переговоры: Корнилов требует, чтобы Керенский вывел армию из-под влияния Совета (фактически отозвал «приказ №1″, который уничтожил армейскую субординацию и дал право солдатским комитетам дезавуировать приказы командования) и допустил расстреливать дезертиров, а Керенский обещает это всё решить, но не хочет (и боится) ссориться с Советом и потому всячески тянет. Трения нарастют.
Март 1917 года. Керенский и Корнилов в Царском селе в день ареста императрицы Александры Фёдоровны
И тут (22 августа) в кабинете Керенского появляется Львов. Содержание их разговора известно лишь в общих чертах (оно было пересказано обоими участниками, но очень уж по-разному), хотя суть его несомненна: Львов изображает из себя представителя неких неназываемых, но влиятельных сил, «которых нельзя игнорировать», и предлагает введение представителей этих сил в состав правительства. Керенский впоследствии утверждает, что предложение его не заинтересовало. Львов, напротив, описывает весьма энргичное согласие министра-председателя со сделанным ему столь неконкретным предложением и считает, что Керенский даже намекнул на возможность своего ухода с вершин на вторые роли. Так или иначе, никаких итоговых бумаг стороны не пишут и никакой земной конкретики не касаются.
Львов, однако, считает, что получил чуть ли не карт-бланш на переговоры от имени Керенского с Верховным главнокомандующим, и решительно едет к тому в Могилёв. То, что за день до него туда отправился со вполне официальной правительственной миссией Савинков, обсуждавший с Корниловым дальнейшие возможные совместные шаги правительства и командования, ему невдомёк.
Дальше всё как в плохом фильме: только Савинков, закончив переговоры, садится на поезд и уезжает в Петроград, как на перрон в Могилёве (24 августа) высаживается Львов и направляется на свидание с Корниловым. Он принят в Ставке, причём Корнилов, только что переговоривший с Савинковым, видимо, воспринимает Львова само собой разумеющимся уполномоченным и даже не спрашивает у него никаких верительных грамот. Львов сообщает ему, что министр-председатель сознаёт тяжесть момента и, в частности, готов поделиться властью ради наведения порядка и блага державы. В беседе Корнилова с Савинковым похожая тема, вроде бы, мельком затрагивалась, но тут она звучит уже в полный голос – с одной стороны, неожиданно, с другой, в общем, как будто уже обсуждали что-то такое. К тому же, Львов не какой-то там авантюрист, а недавний член правительства, с чего бы ему воду мутить? Корнилов вполне соглашается со сказанным, теперь ему лишь остается в личном разговоре с Керенским утрясти детали.
Львов, вдохновлённый столь положительным результатом своей миссии, в ожидании обратного поезда тусуется в Ставке, бурлящей слухами и намерениями спасти Россию, и набирает впечатлений существенно выше крыши. Ядовитый Деникин в мемуарах пишет о тамошней атмосфере так:
«…Оглушенный всей этой хлестаковщиной корниловского «политического окружения», всеми «тысячью курьеров», он совершенно потерял масштаб в оценке веса, значения и роли своих собеседников. Добрынский, могущий «по первому сигналу выставить до 40 тысяч горцев и направить их куда пожелает»… Аладьин, якобы посылающий корниловскую телеграмму Донскому атаману Каледину с приказом начать движение на Москву и от имени Верховного и офицерского союза требующий, чтобы ни один министерский пост не замещался без ведома Ставки… Завойко, назначающий министров и «собирающийся созвать Земский собор»… Профессор Яковлев, разрешающий каким-то неслыханным способом аграрную проблему…»
Сам собой уполномоченный Львов возвращается в Петроград в полной уверенности, что Ставка готова ко взятию власти, и идёт к Керенскому – на этот раз представляясь ему посланцем от Корнилова. Львов излагает Керенскому предложения Верховного, которые не сильно отличаются от уже известных и почти согласованных, но излагает их практически в форме ультиматума. «Немедленная передача правительством военной и гражданской власти в руки Верховного главнокомандующего… Немедленная отставка всех членов Временного правительства… Объявление Петрограда на военном положении». И, для пущего эффекта, добавляет, что Ставка настроена на устранение Керенского (звучат слова «смертный приговор»), но Корнилов хороший человек и расположен его спасти.
Несомненно, и Львов, и Керенский прежде читали «Ревизора», как люди культурные, они и в театрах его видели наверняка. Однако ни у того, ни у другого ничто в тот момент не ёкнуло узнаванием. Русь, птица-тройка, мчалась бог весть куда, а один искренний Хлестаков совершенно искренне вращал мозги другому, почти такому же.
Керенский, однако, не на шутку напуган – если верить Львову, Корнилов готовит полный государственный переворот. Но Керенский всё-таки знает Львова немного лучше, чем Верховный, а потому решает его проверить. Он требует от Львова записать требования Корнилова (Львов записывает). Затем он назначает на утро прямой провод со Ставкой, на котором, понятно, должен быть и Львов.
Прямой провод состоялся, хотя Львов на него почему-то не успел. Это не помешало Керенскому сообщить Корнилову, что Владимир Николаевич тут, и даже телеграфировать в Ставку несколько реплик от его имени. При этом Керенский как нарочно избегал задавать Верховному прямые вопросы – сыграла не то адвокатская привычка, не то преувеличенная осторожность. В результате каждый из собеседников говорил о своём и каждый понимал сказанное не так, как другой.
Печальный сей цирк (26 августа) зафиксирован документально.
Петроград: «Просим подтвердить, что Керенский, может действовать, согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.»
Ставка: «Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк сделанный мною В. Н-чу, с просьбой доложить вам, я вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.»
Петроград: «Я, Владимир Николаевич, вас спрашиваю: то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра Федоровича только совершенно лично; без этого подтверждения лично от вас А. Ф. колеблется мне вполне доверить.»
Ставка: «Да, подтверждаю, что я просил вас передать А. Ф-чу мою настойчивую просьбу приехать в Могилев.»
Петроград: «Я, А. Ф., понимаю ваш ответ, как подтверждение слов, переданных мне В. Н. Сегодня этого сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?»
Ставка: «Настоятельно прошу, чтобы Б. В. приехал вместе с вами… Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.»
Петроград: «Приезжать ли только в случае выступления, о котором идут слухи, или во всяком случае?»
Ставка: «Во всяком случае.»
Корнилов в этом диалоге соглашается с ранее переданным Савинковым приказом Временного правительства прислать в Петроград войска для поддержания порядка и просит министра-председателя приехать для обсуждения предложений о разделении власти, с которыми приезжал Львов. С его точки зрения, это обычное уточнение позиций.
Но для Керенского, который через Львова получил ультиматум, разговор выглядит совсем иначе: его, несомненно, принуждают к капитуляции. На эту наглость министр-председатель ответил, в первую голову, арестом Львова, который в конце концов явился, пропустив самое интересное (включая его собственные реплики на прямом проводе с Корниловым). Первые сутки Львов сидел под охраной в кабинете, соседним с кабинетом Керенского, и до утра был пытаем оперными ариями в исполнении Александра Федоровича (тот был изрядный меломан).
Той ночью Керенский потребовал и получил у правительства фактически диктаторские полномочия под предлогом борьбы с «контрреволюцией». 27 августа произошел обмен публичными обвинениями насчет взаимного подсылания друг другу В.Н.Львова, с которых началась эта заметка, и «Корниловский мятеж» имел честь быть начатым.
Савинков утверждал, что почти сразу осознал случившуюся нескладуху, связался с Корниловым уже без всяких обиняков, пришёл в ужас и попытался остановить катастрофу – тщетно. Во-первых, Керенский был воодушевлён своим величием и оттого почти невменяем, а во-вторых, непосредственное окружение диктатора не склонно было упускать только что открывшиеся широкие перспективы.
Наступал сентябрь, октябрь надвигался.
И кто знает, каким бы он был, если бы в историю русской революции не вмешался Владимир Николаевич Львов. Во многом благодаря ему связка между высшим офицерством и Временным правительством была разорвана, что для Керенского означало бодание с Петроградским Советом уже без всяких союзников. С известными последствиями.
А и вдуматься – что стоило Лавру Георгиевичу сперва документ с полномочиями у Владимира Николаевича спросить? Военный же человек, должен ведь понимать, кажется. А? И история могла бы совсем иначе пойти…
P.S. Описание всевозможных версий этих событитий в мемуарах участников и трудах историков читатель найдёт сам. Предположения о тайных мотивах действующих лиц, субъективные оценки их поступков и неуместно ироничное отношение ко всему вышеперечисленному автор очерка оставляет на своём счету.
Взрывы складов боеприпасов — очередное напоминание о войне тем, кто не хочет (или не способен) о ней помнить. Такое же напоминание, как и теракты против ключевых офицеров разведки, в том числе в центре Киева. Такое же напоминание, как и похищения людей и прямые политические репрессии в аннексированном Крыму. Такое же напоминание, как появляющиеся в сети имена погибших на востоке и ставшие обычным делом звонки из редакции в пресс-службу АТО. Или как черные стенды с портретами погибших земляков в Николаеве. Или как ребята, которые после ротации приезжают домой из Марьинки и Авдеевки с ясным пониманием, что ничего еще не кончилось — ни для них, ни для страны, — и это слышно в каждом их слове.
