Этот текст был написан и опубликован на LIGA.net ночью после сообщения о том, что Аркадий Бабченко был убит. К счастью, вскоре было объявлено, что «убийство» было инсценировкой спецслужб, предпринятой для предотвращения настоящего покушения. Несмотря на то, что колонка была написана по поводу, которого на самом деле не было, я не вижу оснований что бы то ни было в ней менять. Там все на месте.
Писатель только тогда чего-то стоит, когда находит оголенный общественный нерв и способ его прижечь. Нерв, который нашел Бабченко, назывался «Война».
Так называлась самая известная (переведенная, кстати, на несколько языков) книга Аркадия Бабченко. Она была снайперски точна, как и многие из его других — некнижных — текстов. Она была резка, как отдача. Серия коротких рассказов, в большинстве которых ситуация исчерпывала сюжет, но зато была доведена до человеческого предела. Его «Война» обыденно раздевала войну и выставляла ее на всеобщее обозрение — настоящую, без телевизионного муара, мундирной парадности и идеологического силикона, залитого во все дырки. Какой Аркадий видел ее в Чечне, такой он ее и нарисовал.
Его «Война» была тем самым прижиганием обнаженного нерва всего российского социума — терапией, за которую больной начинает ненавидеть спасающего его врача. Такие книги читатели, мягко говоря, не любят. Времена, когда откровением могли стать «Севастопольские рассказы» Толстого и военная проза Гаршина, давно прошли. Честный реализм перестал осознаваться массами как достоинство. С некоторых пор его стали называть «чернухой» и разбавлять огромными дозами синтетических соплей.
Разбавлять ими войну у ботоксной империи получалось особенно удачно. Идеологически прокачанная война, в отличие от реальной, получалась стерильной, гладкой и совершенно не вонючей (для придания ей запаха привычно использовался ладан). В таком виде она отично годилась для украшения сервантов и красных уголков. В ней не оставалось ничего, кроме ауры беспримерного героизма, так что оставалось только сделать ее национальной святыней. И ту великую войну, и любые другие (как ухудшенные, ко все же ее отражения).
«Война» Аркадия, живая и уродливая, честная до тошнотворности, шла вразрез любой наведенной сакральности. Силикон из-за нее начинал выглядеть именно силиконом, а не божественным сиянием, а пропагандистские метастазы становились наглядны до бесстыжести. Со стороны автора это было, безусловно, непростительное и святотатственное покушение на любимые населением миражи.
По мере того, как силикон заполнял все большее имперско-черепное пространство, его способность переносить столкновение с реальностью все более атрофировалось.
Но Аркадий продолжал снова и снова жечь этот силикон, чтобы вытащить из-под него реальность. Горящий силикон вонял нестерпимо, а спасенная из-под него реальность выглядела, увы, совсем не так красиво, как синтетическая обманка. И виноват в этом был, конечно, он — Аркадий. Точно так же в том, что весной из-под снега разом вытаивает все скопившееся за зиму собачье дерьмо, хозяева собак винят не себя самих, а весну.
Так Аркадий мало-помалу стал «предателем идеалов» и «врагом народа». Иначе и быть не могло. Да еще и информационная революция настала без предупреждения, так что сначала в «живом журнале», а потом и в фейсбуке Бабченко со своей неудобной прямотой оказался внезапно хорошо слышен (книги-то доходили не до всех, а фейсбук со временем поселился в каждом телефоне). Постепенно он наловчился выжигать имперский силикон на огромных площадях, причем не считаясь с тем, что кое-какие сорта перламутровой массы стали считаться более приличными, чем другие. Что о войне в Чечне, что о вторжении в Грузию, что о расстрелах на Майдане он писал с одним и тем же правом и достоинством очевидца. И без синтетических соплей.
Поэтому было совершенно неизбежно, что построенная в лживом силиконе империя рано или поздно перестанет Аркадия терпеть. И что однажды ему настоятельно намекнут покинуть территорию, подвластную тотальному силикону.
Но — помните? — мир изменился, и даже выйдя за сакральные границы, Аркадий не перестал быть в них хорошо слышим. Бабченко уехал, но не замолчал, и огонь его «Войны» по-прежнему безжалостно и прицельно жег и силикон, и оголенный нерв. Когда он в очередной раз в фейсбуке рассказывал, как Россия отреклась от очередного «ихтамнета», и расчехлял свое многозарядное «родина тебя бросит, сынок, всегда», — крыть было нечем. Нечем было крыть.
А когда родине нечем крыть, она всаживает тебе многоточие в спину. Не силиконовую имитацию, а вполне настоящее, металлическое многоточие.
Потому что это «Война». Потому что ты солдат. Потому что ты не сдался и не продался, когда тебе предлагали.
Здесь должна была быть какая-нибудь патетика, но к Аркадию никакую патетику пристроить невозможно. Он бы тебя просто оборжал с ног до головы. «Ты что, Серега, рубанулся? Какой, нах, «героизм»? Какая «вечная память»? Давай лучше еще по пиву. А вообще — хватит бухать! Всем ЗОЖ!»
И вот тут я бы не выдержал.
Сергей Бережной и Аркадий Бабченко на акции памяти Павла Шеремета. Фото Дмитрия Шишкина
