Во имя плоской Земли

Видели, как Майк Хьюз убился об плоскую Землю, в реальности которой он был абсолютно убеждён?

Зря язвите, потому что каждый раз, когда вы абсолютно убеждены в чем-то, что оказывается таким же атавистическим бредом, как плоская Земля, вы рискуете не меньше Майка.

И не только собой рискуете. Даже в первую очередь не собой. Например, если вы почему-то все ещё верите в то, что с путинской Россией можно сначала о чем-нибудь договориться, а потом рассчитывать на то, что путинская Россия договоренности будет выполнять.

Право на рабство

В ноябре 2016 года я приехал в нашу опустевшую севастопольскую квартиру, чтобы похоронить маму. Потом вернулся туда еще раз, через три месяца, для соблюдения последних печальных формальностей.

С тех пор оккупированный Крым как-то обходился без меня. Со старыми знакомыми, оставшимися на полуострове, я общался через интернет, иногда звонил на стационарные и мобильные телефоны, но по скайпу. Обычным звонком туда было не достучаться — смена национальных кодов для крымских номеров на российские корректно обрабатывалась при вызове только российскими АТС. А для скайпа нашлась хитрость — набираешь в нем вместо российского национального кода украинский, потом номер абонента — и говори. Слава Украине.

И с тех самых пор, с тяжелой для меня осени шестнадцатого года, я все перекатываю по извилинам два наблюдения, две темы, раз за разом всплывавшие в разговорах с теми севастопольцами, которые аннексию с готовностью признали и приход России на полуостров искренне приветствовали. Обе эти темы вызывали у них один и тот же когнитивный диссонанс, для пророссийского мировосприятия почти неразрешимый.

Первая тема обычно начиналась со вступления «как же так». «Как же так», — говорили они, — «мы же вывели Севастополь из Украины, чтобы избавиться от бесстыжего ворья, которое Киев нам насовал в городскую власть. Почему же наша любимая Россия оставила большинство воров на прежних должностях?»

Советский человек (а обобщенный севастополец, как показала недавняя история, остается одним из самых точных воплощений человека советского) свои отношения с властью строит через упование. Он на власть надеется и уповает, но самого себя с властью не ассоциирует. Для него власть одновременно находится недосягаемо выше его реальности, но при этом (почему-то) его реальности много чего должна. Например, защиту от «нападений бандеровских бронепоездов» должна обеспечить, и оборону от наколотых либеральными идеологическими наркотиками апельсинов. Или вот материальное благополучие обязана выписать, особенно пенсии. Или честных чиновников насовать повсюду вместо прежнего бесстыжего ворья.

Но если от воображаемых бандеровцев Путин севастопольцев еще в состоянии оказался защитить, то от реальной местной казнокрадии — увы. Тут упования на власть внезапно оказались тщетны.

«Но почему?» — говорили и говорят мои знакомые севастопольцы. — «Почему за несколько лет нельзя убрать прежних украинских, по уши замазавшихся в коррупции, и прислать новых, чистых, российских, проверенных?» — «Погодите, это же большей частью местные деятели, вы сами за них на выборах голосовали», — говорил я. — «Ты что, тупой,» — отвечали мне без вопросительного знака. — «Кого сверху назначили, за тех и голосовали, у нас как везде. По другому нигде и не бывает, вся эта демократия для того и устроена, чтобы власть правильных людей на места назначала».

У меня-то как раз бывало и «по другому», но у меня и реальность была какая-то другая. Не крымская. Не севастопольская.

И примерно на этом этапе общения вполне логично возникала вторая тема. Она обычно содержала рефрен «а что мы можем», хотя и не в первых строках. Первые строки были прямым продолжением предыдущей темы.

«Но некоторых же все-таки присылали сюда прямо из Кремля», — говорил я. — «Губернаторов вам в Севастополь назначали, еще много кого. Все, как вы и хотели. Не понравилось?» — «Так нам не тех присылали! Нам честных было нужно, компетентных! И чтобы любили Севастополь! Не таких, как раньше ставили из Киева! Правильных!» — «Ну и?..» — «Ну так а что мы можем… Кого прислали, того и прислали…»

Идея «Россия придет — порядок наведет» была одним из столпов севастопольского обывательского менталитета. Но Россия пришла, не наведя при этом ожидавшегося порядка. И мало того, что по всему Крыму она оставила сидеть в креслах предыдущих циничных рвачей, так вдобавок прислала еще и своих, куда более наглых. Вместо страстно ожидаемых севастопольским обывателем добрых и умелых путинских сподвижников.

Такой поворот не вписывался в сложившийся у обывателя миропорядок, рвал шаблоны. Россия оказалась как будто не совсем такой прекрасной, как мечталось в 2014 году. Жизненная практика трагически разошлась с привычными пропагандистскими клише. А ведь не должна была? Правда? Не должна была ведь?

И на фоне этого совершенно когнитивного диссонанса всплывало то самое привычное «ну так а что мы можем». Яркий симптом выученной беспомощности, привычной и неодолимой. Четко показывающий, что никакого «мы вывели Севастополь из Украины» не было, а было «нас вывели из Украины». И, чтобы не сомневаться в этом выводе, с такой естественной для севастопольского уха пассивной зависимостью от чужих решений: «нам прислали», «нам навязали», «спустили сверху», «пусть нам дадут» и так далее.

Симптомы гражданского инфантилизма, мечты о политическом папочке, который всем послушным сделает хорошо, а всех непослушных показательно выпорет. Сон о добром номенклатурном барине. Совок души.

Человек, конечно, имеет полное право оставаться в зависимости. От государства, от идеологии, от хозяина, от чужого мнения. Этого ему никто не может запретить, раз уж ему так комфортнее.

В Украине таких тоже полно, недостатка не чувствуется. Но в Украине, уж так сложилось, стыдно быть чьим-то добровольным рабом. Не запрещено, но так же позорно, как из чистой трусости сдаться в плен.

А мой родной Севастополь — сдался. Без обороны. Потому что, во-первых, давно хотелось, а во-вторых, «ну а что мы могли поделать».

И, я думаю, не в последний раз. В недавнем телефонном разговоре: «Когда ты в следующий раз приедешь?» — «После деоккупации.» — «После чего?!.»

После деоккупации. Учите новое слово, земляки. Пригодится.

[ Колонка опубликована на Крым.Реалии ]

Пропаганда как способ самоуничтожения

[ Колонка опубликована на Liga.net ]

Пропаганда убивает — и не только тех, против кого она направлена. Это стало такой же банальностью, как и упоминание в этом контексте казни в 1946 году по приговору Нюрнбергского трибунала Юлиуса Штрейхера, редактора нацистской газеты «Der Stürmer». Штрейхер был единственным из подсудимых, которого трибунал приговорил к смерти не за военные преступления, а за печтаную пропаганду. 

«Der Stürmer» Штрейхера был мощнейшим генератором ненависти к евреям — ненависти настолько разнузданной, что временами это даже вынуждало рейхсминистра пропаганды Геббельса возвращать его в «более разумные» границы (и это при том, что Геббельс и сам был законченным антисемитом). Выступая в суде, Штрейхер говорил, что он действительно призывал к уничтожению еврейского народа (учитывая приобщенные к делу подшивки его газеты, это было невозможно отрицать), «но вовсе не к буквальному уничтожению», и что он не может отвечать за то, что кто-то понял его статьи как прямое руководство к действию. Как известно, трибунал его аргументы во внимание не принял, и признал деятельность Штрейхера преступлением, заслуживающим смертной казни. 

Юлиус Штрейхер во время Нюрнбергского трибунала

Стоя под виселицей, Штрейхер несколько раз крикнул «хайль Гитлер» — в последний раз уже с мешком на голове и петлей на шее. Никто из подсудимых, кроме него, такой преданности фюреру перед смертью не продемонстрировал. Пропагандист Штрейхер в этом смысле оказался большим нацистом, чем они все.   

И это вовсе не удивительно. Штрейхер свято верил во все, что он писал. Он был мерзким типом — еще в 1930-е годы он совершенно не скрывал своей аморальности, чем вызвал брезгливое к себе отношение многих высших чинов рейха, мнивших себя аристократами, — но при этом лживым фарисеем он не был. Мир для него выглядел именно таким, каким он его описывал в статьях и выступлениях — с «высшими» и «низшими» расами, «всемирным заговором евреев» против Германии и фюрером как «единоличной вершиной человеческой истории».

Нацистская пропаганда в какой-то момент стала для Штрейхера единственно возможным мировоззрением. Он был не только «толкачом» идеологической дури, но постоянным ее потребителем. 

В разных вариациях этот же сюжет — пропагандист, который «подсаживается» на распространяемое им вранье, даже если изначально относится к нему иронически, — повторялся затем многократно.

Еще более наглядно этот эффект виден на примере государства, для которого инструментом актуальной политики становятся информационные манипуляции и прямые фальсификации. Российские сетевые «фабрики троллей», например, имитируют в промышленных масштабах поддержку совершенно не соотносящихся с реальностью идеологических тезисов — вроде засилия «либерального фашизма» в Европе, «российского нравственного превосходства» над «загнивающим Западом» или развала СССР из-за «антироссийского мирового сговора». Те же самые темы разгоняет российская телевизионная и прочая медийная пропаганда. Режим, который поддерживает распространение таких тезисов, так или иначе оказывается вынужден брать их в расчет для самого себя — как реальные и значимые факторы (как минимум во внутренней политике). И фальшивая реальность пропаганды становится для него основанием для принятия практических решений. 

Например, чтобы снять с себя ответственность за сбитый российским БУКом над Донбассом пассажирский рейс, российская пропаганда породила множество фейковых версий этой трагедии. Ни одна из этих версий даже отдаленно не претендовала на достоверность, основной их задачей было, видимо, максимальное засорение темы для внутренней аудитории, чтобы вскрытые следствием реальные обстоятельства трагедии просто «утонули» в информационном шуме. Но прямым следствием этой «операции информационного прикрытия» стало то, что для России стало невозможно дать официальное согласие на участие в работе международной комиссии по расследованию. Заинтересованность в сохранении фейковой реальности сделала для Кремля недоступными варианты, наиболее адекватные реальности настоящей. Идиотский поступок Путина, который под запись показал Оливеру Стоуну заведомо фейковую видеозапись как «доказательство», в этом контексте даже не выглядит чем-то заслуживающим особого удивления — это лишь частное проявление куда более общей картины добровольного самообмана российского государства.   

Само собой, невозможно принимать адекватные практические решения, основывая их на неадекватном восприятии реальности (пример Третьего Рейха в этом смысле чертовски нагляден). Осознавая это, режим, пытаясь ослабить эффект такой неадекватности, будет пытаться грести сразу в двух направлениях — одной рукой генерить с «идеологической» целью все больше фейков и пропагандистских манипуляций, а другой — цепляться за реальность, которая этим фейкам откровенно противоречит. Напряжение между фейками и реальностью при этом неизбежно будет нарастать — пока, в конце концов, дело не кончится конфликтом этих двух мировосприятий. Конфликтом, по итогам которого Россия вынуждна будет отказаться или от фейков (как это уже было в 1991 году с СССР), или от реальности (как это произошло с Северной Кореей). 

До тех пор речь, в сущности, будет идти о медийном самоотравлении российской власти (про информационное здоровье населения страны говорить уже трагически поздно). Неадекватное восприятие Кремлем реальности его оппонеты могут, конечно, расценивать как стратегическое преимущество (хорошо, когда противник теярет способность выстраивать рациональные стратегии), однако потерявший связь с реальностью тролль с ядерной дубиной — это крайне серьезная угроза, которой ни в коем случае нельзя пренебрегать. 

С Третьим Рейхом в этом смысле истории повезло — рассказывают, что разработку ядерного оружия Гитлер запретил именно из-за неадекватного мировосприятия: фюрер опасался, что ядерная реакция может растопить «мировой лед», внутри которого, согласно принятым в нацистской верхушке мистическим возрениям, якобы находится наш мир. 

И последнее, на закуску. В 2017 году проходивший в Москве Всероссийский съезд в защиту прав человека учредил «антипремию» имени того самого Юлиуса Штрейхера. Ее будут присуждать представителям российских СМИ, «внесшим наибольший вклад в атмосферу ненависти и лжи». Жест, конечно, символический, но сил на что-то более действенное у страны, отравленной собственной пропагандой, уже нет.





Lingua Imperii

Ну, давайте я еще раз повторю: российский легальный политик, который считает себя действующим, будь он хоть каким оппозиционером, все равно пользуется российским политическим языком. Этот язык сформировался в последние полтора десятилетия и в нем на уровне прагматики зашиты авторитарные имперские смыслы.

Скажет кто-нибудь «права человека» − а публикой это будет распознано как «навязываемая врагами России через своих наймитов антигосударственная идеологи». Скажет «борьба с коррупцией» − будет понято как «призыв к свержению существующего строя». Скажет «признание интересов меньшинств» − прочитают «всех поголовно заставят вступать в гей-браки».

Но это восприятие на стороне аудитории. А есть еще восприятие на стороне самих ораторов. Говорить или нет на «имперском» языке − это для них не вопрос выбора, на самом деле. Они выбор сделали, когда признали себя легальными политиками и решили обратиться к широкой аудитории. Дома и в узком кругу они могут сколько угодно общаться друг с другом на русском языке либеральных интеллектуалов (хотя и тот уже насквозь пропитан реалиями имперской жизни), но с публикой-то это не пройдет. С массами ты или говоришь на их привычном языке, или не говоришь вообще. Поэтому любой российский оппозиционер, который считает себя действующим легальным политиком, в этот момент переходит на язык − и «вшитую» в него систему понятий − своего идейного противника. И почему-то не воспринимает это как полную и мгновенную капитуляцию.

Но это она и есть. Вы не можете оперировать понятиями, которых нет в языке или которые идеологически «заминированы» настолько, что меняют смысл сказанного вами на противоположный.

«Язык не только творит и мыслит за меня, он управляет также моими чувствами, он руководит всей моей душевной субстанцией, и тем сильнее, чем покорнее и бессознательнее я ему отдаюсь. Но если новообразованный язык образован из ядовитых элементов или служит переносчиком ядовитых веществ? Слова могут уподобляться мизерным дозам мышьяка: их незаметно для себя проглатывают, они вроде бы не оказывают никакого действия, но через некоторое время отравление налицо. Если человек достаточно долго использует слово «фанатически», вместо того чтобы сказать «героически» или «доблестно», то он в конечном счете уверует, что фанатик – это просто доблестный герой и что без фанатизма героем стать нельзя.»

Виктор Клемперер написал это в своих записных книжках более 70 лет назад. Он опирался на громадный опыт, накопленный человечеством в идеологическом минировании слов. Слово «буржуазный» из обозначения социальной респектабельности быстро превратилось при большевиках в обвинение, которое вполне могло закончиться смертным приговором, точно так же, как это произошло со словом «аристократ» во Франции во времена после взятия Бастилии. Слово «религия» слилось при тех же большевиках с марксовой метафорой «опиум народа» и большинством советских людей иначе и не воспринималось (кто бы сейчас что ни врал про сталинский «православный ренессанс»). Выражение «столыпинский вагон», которое обозначало вагон, сконструированный для бесплатной перевозки семей добровольных переселенцев-крестьян со всем их личным хозяйством (включая коров и лошадей) на свободные незанятые земли, всего через двадцать лет стал восприниматься исключительно как обозначение вагона для арестантских эшелонов. Да, это верно отражало советскую реальность (вагоны-то были те же), но отвечать за условия перевозки репрессированных благодаря такому словоупотреблению должен был покойный Столыпин.

Империи продлевают себе жизнь и закрепляют себя в реальности, искажая и отравляя язык. И я совершенно не сочувствую политикам, которые считают для себя возможным пользоваться этим «переносчиком ядовитых веществ» − даже ради борьбы с империями. Если они воспроизводят и распространяют отраву сознательно, они циничные негодяи. Если они делают это бессознательно, они некомпетентны и не ведают, что творят.

И в том, и в другом случае ничего хорошего они не добьются.

 

Нужно ли защищать Спиридоева

Допустим, я общаюсь в сети с незнакомым мне человеком — как обычно, слово за слово, вопрос-ответ.

И вот после пятого стакана, простите, вопроса, не остается никаких сомнений: собеседник исходит из того, что я рыжий, толстый, рост 140, что мизинцев на левой руке у меня три, что я член отряда космонавтов с 1703 года и что фамилия моя Сперидуев. И все это дает ему безусловные основания требовать от меня, скажем, отчета по результатам штурма казармы Монкада в ночь с Ивана Купалы на святого Варфоломея. Извольте предоставить.

Я в таких случаях никогда даже не пытаюсь человека разубедить. Некоторые, я наблюдал, пытаются, не знаю, успешно или нет. Я не пытаюсь. Потому что это не моя картина мира, а его. Ко мне она отношения не имеет, хотя собеседник с этим, как правило, категорически не согласен — он считает, что его картина мира имеет отношение ко всем, особенно к Спиродуеву.

Но и это его убеждение ко мне отношения тоже не имеет. Возражать такому собеседнику не имеет смысла, потому что возражения возможны только в том семантическом поле, которое он сам задал. Другие семантики он исключает, а попытки переключить дискуссию на них воспринимает как демагогию или как глоссолалию и сразу очень оскорбляется.

Да и зачем возражать? Чтобы избавить его от заблуждений? Не получится, потому что эти заблуждения им выстраданы, они ему удобны, они составляют процентов 40-70 его самости. Убирать их — все равно что выдергивать ему позвоночник, а я не мэтр Сансон.

Может, для того, чтобы отстоять от его претензий мою собственную картину мира? Так она никак не пострадала, ее семантическая структура осталась в неприкосновенности, а все внешние завихрения уже отклассифицированы как не имеющие к ней отношения.

Получается, что оснований для конфликта (и для его возникновения, и для его разрешения) с моей точки зрения просто нет. Собеседник может на этот счет думать что угодно (выше пояснено, почему), но с моей-то колокольни ничего не падало, что имело бы смысл поднимать. Во всяком случае, я точно знаю, что я не Спиродеев.

Само собой, такой подход не абсолютен и не универсален, хотя бы потому что он крайне субъективен. Но у меня он работает, так что — кто знает, может, и вам пригодится.