Политический сезон — это когда прежде внепартийные знакомые один за одним оказываются в какой-нибудь предвыборной силе.
Это нормально. Хуже они от этого не становятся. Под дождем люди обычно промокают, если не раскроют зонтик или не спрячутся под навес. Вряд ли по этому поводу к ним могут возникнуть претензии — чего это ты, братец, промок. Да вот промок, братец, так уж получилось.
Совершенно аналогично, и у промокших вряд ли могут быть внятные претензии к непромокшим — как это вы сухие, когда мы тут хоть выжми. Ну вот не захотели промокать — и не стали. Нашлись зонтики и навесы. Может, потом передумаем и пойдем по лужам. А пока — извините.
Осень. Дожди часто идут. Все это прекрасно знают, считай, предупреждены. Каждый выбирает свое дао, одни мокрое, другие сухое. Для себя. Не для других. Не для меня.
Осуждаю? С какой стати. Поддерживаю? Опять же с какой стати. Ни с какой. У меня своя осень, у них своя.
При этом я отнюдь не аполитичен, собственное понимание происходящего у меня есть, прогнозы, ситуационные модели, наброски стратегий. В себе не держу, регулярно транслирую. Кому специально нужно узнать или кто что-то недопонял — те спросят, и я отвечу.
Фишка в том, что я прекрасно могу это делать, не ассоциируя себя с какой-то предвыборной силой.
Я, вообще-то, не только журналист, но и избиратель, это за мой голос они будут бороться друг с другом. Это очень выигрышное положение. Они — соискатели, я — в жюри. Они залезают на табуретку и читают речитатив, а я говорю — нравится мне или нет то, что они прочитали. По форме и, главное, по содержанию.
Это не значит, что я никогда не полезу на табуретку. К сожалению, когда-нибудь это может оказаться неизбежным. Но в любом случае это будет моя собственная табуретка.
Другие наверняка исходят из аналогичных соображений, они же не глупее меня. Раз они идут в какую-то политическую силу, значит, сочли это неизбежным и нашли свою табуретку. Не мою. Свою. Можно за них порадоваться.
Худшее, что им грозит — промокнуть. Но политический сезон пройдет, всегда проходит.
…К началу осени 1993 года конфликт между президентом и парламентом России стал настолько острым, что стороны перестали верить в какую бы то ни было возможность конструктивных переговоров. Политическая ситуация зашла в глухой тупик. Бывшие соратники, за два года до этого поздравлявшие друг друга с победой демократии, превратились в непримиримых врагов.
Тот кризис оказался короче (и кровавее), чем ожидали и оптимисты, и пессимисты. Гражданская война 1993 года в России началась и закончилась всего за пару недель.
21 сентября 1993 года президент Борис Ельцин подписал указ № 1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации», который прекращал деятельность прежнего Верховного Совета и назначал выборы в новый законодательный орган — Федеральное собрание. Конституционный суд нашел текст указа противоречащим российской конституции и заявил, что это является основанием для отрешения президента от должности. Верховный Совет тут же принял постановление о прекращении полномочий Ельцина и о передаче их вице-президенту. Однако Ельцин в тот момент контролировал все основные госструктуры и выполнять решение парламента, который он считал «распущенным», не собирался.
Противостояние переросло в вооруженные столкновения и 3 октября Ельцин ввел в Москве чрезвычайное положение. На следующий день, после танковых выстрелов по парламенту и гибели из-за стрельбы в городе сотен людей, ситуация была взята под контроль. Ельцин остался президентом, а его противники из Верховного Совета были арестованы. Никто из депутатов, кстати, в ходе боевых действий убит не был.
С тех пор о российском «конституционном кризисе» 1993 года написано достаточно, чтобы сделать неутешительный вывод — ситуацию совместными усилиями утопили в политическом напалме обе стороны, и ни та, ни другая впоследствии так и не нашли в себе мужества это признать. Ельцин в тот момент пользовался большей поддержкой общественности, чем парламент, но конституционных способов использовать эту поддержку он не нашел — вероятно, и не искал. Указ № 1400 был воспринят россиянами как «прагматическая санкция» — выходящее за любые рамки (в том числе конституционные) средство разрулить невыносимое положение. И Ельцин в итоге это положение действительно разрулил.
Но ключевым моментом в этой истории представляется мне вовсе не победа Ельцина над противниками, а решение, которое он принял сразу после нее.
Что было до того? Для преодоления кризиса Ельцин решил действовать вразрез с конституцией своей страны. Нарушил президентскую присягу. Применил недопустимые средства. И даже то, что сделано это было (по его мнению) для предотвращения вполне вероятной катастрофы, совершенно не снимало с него политической и человеческой ответственности за то, как именно эта катастрофа была предотвращена.
И вместо того, чтобы эту ответственность признать, Ельцин решил от нее уклониться. Именно это решение всего за 25 лет превратило Россию из перспективной недореспублики в издыхающую недоимперию.
Москва, октябрь 1993 года
Могло ли быть иначе?
«…Дорогие россияне! Законодательная и исполнительная власть, на которые вы возложили обязанность построить в России современную демократию, не справились. Хуже того — довели ситуацию до кровопролития и массовой гибели людей. Как президент, я осознаю и принимаю на себя ответственность и за трагическую эскалацию политического кризиса, и за чрезвычайные меры, на которые пришлось пойти для его преодоления. Из-за того, что кризис удалось разрешить такой страшной ценой, я не считаю для себя возможным и далее исполнять президентские обязанности. Я также требую назначить специальный трибунал для проведения всестороннего расследования произошедших событий и определения меры ответственности всех участников, в первую очередь — моей собственной. Любая моя попытка избежать этого была бы расценена как отступление от принципов новой, свободной и демократической России…»
Эта речь, конечно, произнесена не была, — она в принципе не могла бы возникнуть, потому что для такого подчеркнутого донкихотства и реальный Борис Николаевич Ельцин, и реальная Российская Федерация были слишком застарелыми совками. Демократического принципа ответственности Ельцин не понимал, к власти привычно относился как к собственности, за которую полагается держаться всеми силами и которую можно в крайнем случае передать по наследству какому-нибудь надежному человечку под определенные гарантии. Поэтому в 1993 году Ельцин воспринял как должное, что «победителя» не только не судят, но даже не осуждают, потому что — победитель, а значит, все прочее не имеет значения. Ему и в голову не приходило, что при настоящей демократии цель вовсе не оправдывает средства, что выигрыш вовсе не отменяет наказания за грязную игру, а признание эффективности «прагматической санкции» не делает вынужденное исключение привычным правилом.
Именно из-за этого непонимания он, только что победитель, через пару лет растерял былое доверие избирателей и едва не слил выборы запредельно — клейма некуда ставить — бессмысленному Зюганову. Именно неприятие ответственности логически привело его еще через три года к сдаче власти неприметному клерку, который типа умел делать дела и выглядел, по утверждению хитрована Березовского, предсказуемым и управляемым.
Именно поэтому Путин и получил в карман Россию, в которой власть воспринималась элитами (да и массами тоже) как собственность и в принципе не была связана с ответственностью.
Приднестровье, Чечня, Грузия, Крым, Донбасс — все это случилось из-за того, что в 1993 году бывший карьерный коммунист Ельцин поверил, что именно он — главное счастье и лучшее достижение новой России, что ему позволено все и ничего ему за это не будет.
И упустил, возможно, последний реальный шанс России на модернизацию.
