Донбасс на стратегическом леднике

( Колонка впервые опубликована на LIGA.net )

Разлом

Конфликт в Донбассе вовсе не уникален по своей природе — это типичный цивилизационный разлом. Об этом писали часто, много и подробно, поэтому возьму за основу тот аспект, который кажется исключительно важным, и который публицисты и аналитики пока не слишком «размяли».

Говорят, что Донбасс и Крым «застряли в советском прошлом». По-моему, дело обстоит несколько хуже. В «советском прошлом» застряли большинство бывших советских республик, и Украина до зимы 2013-14 годов тоже уверенно шла тем же курсом. А ледоколом этого каравана под лозунгом «вперёд, в прошлое» была, конечно, путинская Россия.

В последние десятилетия Россия шаг за шагом архаизировала собственные общественные институты, пока не превратила свои основные демократические механизмы в чистую фикцию. Путин и его окружение не знают и не понимают того, как работает реальная демократия, им крайне несимпатична сама идея действенного контроля общества за решениями и действиями правительства, их раздражают разговоры о необходимости перемен и невозможности остановить общественное развитие. Судя по всему, для них никакой «неизбежности» будущего просто нет, им откровенно чужда идея поступательного прогресса, а будущее для них мало чем отличается от прошлого. Как и всякие негодные менеджеры, они лишь имитируют понимание системы, которой поставлены управлять, и не задумываются над тем, что управленческая некомпетентность приводит любую систему сначала к деградации, а потом и к разрушению.

Не видеть, что России не удаётся восстановить конкурентоспособность даже в тех областях, где СССР был в числе мировых лидеров, Путин не может. Но на этот вызов он даёт классический ответ неудачника: раз Россия проигрывает в конкуренции, значит, ей незачем в эту конкуренцию и вступать. И если отсталость страны лишает её других стратегических преимуществ, а преодолеть её не получается, значит, главным стратегическим преимуществом нужно объявить именно отсталость.

То есть — сознательно сделать ставку не на будущее, а на прошлое.

Над этим подходом можно было бы и посмеяться, если он не пользовался такой массовой поддержкой — и не только в России, но и за её пределами. Пропаганда «русского мира» как воплощения мировоззренческой архаики легла на застарелые комплексы населения всего постсоветского пространства, как на старые дрожжи. Украина в этом смысле вовсе не была исключением — хотя бы потому, что к началу 2014 году она не слишком далеко отстала от «достижений» России в смысле опошления идеи развития свободного общества. Те же фантастические масштабы государственной коррупции (при гораздо более скромных оборотах экономики), тот же ползучий демонтаж демократических институтов и замена их формальными декорациями, та же откровенная и бесстыжая клановость в политике, такая же дивная некомпетентность первых лиц в вопросах управления, то же неумение и нежелание «элит» видеть и понимать перспективу. При президентстве Януковича сходство двух режимов бросалось в глаза, пусть даже его и маскировали постоянные «газовые тёрки» с Россией. Украина всё глубже увязала в прошлом — причём в прошлом российском.

Конечно, подобие социальных процессов в России и Украине вовсе не было случайным (закономерности общественного развития никто не отменял), но оно оказалась, к счастью, поверхностным. Потому что когда Россия ребром поставила перед Украиной вопрос, какой именно путь она предпочитает — в тихое прошлое или в неизвестное будущее, — она получила совсем не тот ответ, который ожидала.

Граждане Украины предпочли неизвестное будущее, оставив за Россией право наслаждаться её любимым прошлым без них.

Дальнейшее развитие событий показало, что выбор в пользу будущего и в Украине был радостно принят далеко не всеми. Некоторые приняли его в штыки. Цивилизационный разлом, вылившийся в аннексию Крыма и войну в Донбассе, лучше всего описывается, на мой взгляд, именно так: это вооруженный конфликт между стремлением остаться в идеализированном прошлом и желанием избавиться от этого прошлого навсегда.

Ситуация дополнительно усложняется тем, что «идеализированное прошлое» имеет название и место на карте. А вот будущее Украины пока остаётся набором разрозненных благих пожеланий — даже для большинства сторонников этой идеи. Каждый из них наполняет лозунг развития собственным пониманием, но мало кто видит это будущее как проект — или хотя бы как образ.

Это серьёзная проблема. Бытование в массовом сознании образа желательного будущего необходимо для того, чтобы такое будущее начало восприниматься обществом как реальная и достижимая цель развития страны. Пока такой образ не сформирован, процессы общественного обновления остаются без одного из главных мотиваторов.

Война

Вернёмся к вооруженному конфликту между прошлым и будущим.

Такая характеристика войны в Донбассе лишь на первый взгляд выглядит махровой банальщиной. Её анализ как эскалации противоречий разного отношения людей к общественному прогрессу даёт несколько важных подсказок о том, какие подходы помогут эту войну эффективно завершить.

Еще раз подчеркну: донбасские события и аннексия Крыма Россией — это прямое следствие государственного системного кризиса, в который Украина упорно вползала на протяжении последних двух десятилетий. В основном из-за неспособности её руководства соответствовать всё более явному запросу общества на структурные перемены.

Каждое новое правительство страны приходило к власти на волне очередного общественного запроса на развитие, но при этом ни у одного президента или премьера не хватило компетентности, чтобы перевести этот запрос в область практической реализации. Хуже того: тему развития сознательно забалтывали, низводили до чисто косметических доработок. После победы на выборах обсуждать стратегии развития страны лидеры старательно избегали, обычно ссылаясь при этом на особенности текущего момента и необходимость срочно разрешить очередную проблему взаимоотношений с Россией (эта тема была для украинских политиков вечной). Начав с раговора о необходимости реформ, каждое новое руководство Украины начинало на практике реализовывать противоположный по смыслу запрос — запрос на отсутствие перемен, «запрос на прошлое», у которого в стране тоже было много сторонников. «Запрос на будущее», однако, продолжал восприниматься обществом как основной — это видно хотя бы потому, что практически все предвыборные кампании, включая кампанию Януковича, базировались на обещаниях перемен, а не на заявлениях типа «мы хотим оставить всё как есть». «Запрос на будущее» со временем не затёрся, не стал менее острым. Наоборот — из-за разрыва между правительственными декларациями и отсутствием всякой практики, которая бы эти декларации поддерживала, запрос этот набрал силу и постепенно превратился в категорическое требование. Остановка Януковичем процесса экономической интеграции с ЕС была воспринята как несомненный отказ прислушаться к этому требованию. Это вылилось в протесты. Попытка подавить протесты силой привела ко второму Майдану.

Но для сторонников противоположного подхода выполнение требований Майдана означало крах привычного уклада и отстранение Украины от российского «идеализированного прошлого» — то есть, им предлагалось забыть их любимую патриархально-советскую утопию. Даже не «предлагалось». Их просто поставили перед фактом: возврата к прошлому, к которому они так привыкли, не будет. Ваш конформизм, сказали им, кончился.

Это было воспринято как прямое объявление войны.

Именно этим были порожден всплеск и распространение социальных фобий, ожидания «карательных акций правосеков», опасения «этнических чисток против русскоязычных» и прочих воображаемых ужасов сверхнового времени. Иррациональный страх перед неизвестным будущим требовал каких-то понятных образов — и такие образы тут же порождались коллективным бессознательным и подхватывались пропагандой. А начало вооруженного вторжения России перевело тему войны из области отвлечённых социальных фобий в сферу вещной реальности.

Итогом мировоззренческой эскалации стало то, что часть страны просто отказалась идти в будущее, которого она, во-первых, не понимала, и, во-вторых, понимать категорически не хотела.

Особенно пугала людей их собственная железобетонная уверенность, что в этом непонятном «мире будущего» для них места нет.
Идеология, либерализм, децентрализация

Такая уверенность — прямое следствие типичного для массового советского человека восприятия страны как единообразно построенной и унифицированной системы. При том, что СССР вовсе не был сплошным монолитом (хотя бы из-за множества региональных различий), для его граждан было характерно единое (разделявшееся огромным большинством) представление о «правильности» советского образа жизни. Отклонения от него, конечно, допускались в определённых пределах, но никак не приветствовались. И жить вне этой системы представлений обычный советский человек был просто не в состоянии, любое отчуждение от неё воспринималось как наказание. Помните шутку про самый страшный советский фильм ужасов «Потеря партбилета»? Она как раз об этом — о страхе отчуждения от системы.

Привычка к мировоззренческой монолитности, унаследованной от «единственно верной» коммунистической идеологии, сохранилась даже после того, как сама идеология показала себя нежизнеспособной. Многоукладность и равная применимость в общественной жизни различных подходов воспринимается многими (особенно в современной России) как признак крайней слабости государства, его неспособности сформировать рационально устроенную единую и жесткую структуру. В понимании сторонников этого подхода, «норма» может быть только одна. Допустить, что реальность может описываться разными моделями и с разных ракурсах, такие люди могут только с явным усилием. Если у них уже есть заведомо «правильное» миропонимание, то любое другое воспринимается ими как заведомо «неправильное». Идеологический оппонент при таком подходе неизбежно начинает восприниматься или как идиот (какой же вменяемый будет придерживаться «неправильной» идеологии, если все знают, какая «правильная»?) или как доказанный диверсант (знает ведь, как «правильно», но всё равно говорит наоборот — значит, или сознательный враг, или врагами подкуплен).

Между тем, сосуществование разных идеологий и сочетание разных способов организации жизни — естественная черта современного либерального социума. В свободном обществе ты не можешь навязывать другим свой образ жизни, и никто другой не может навязать образ жизни тебе. Человек принимает баланс прав, обязанностей и ответственности за нарушение законов, который общество ему предлагает, и с этого момента считается его полноправным членом независимо от того, какой идеологии он придерживается, какую религию проповедует и как обустраивает свою частную жизнь. Лишь бы гражданин законы соблюдал, а остальное — его и только его дело.

Это даже нельзя назвать «идеологической толерантностью», это обычное отношение свободного человека к индивидуальным особенностям равных ему сограждан. Остро реагируют на чужое мнение и чужое мировоззрение или те, кто не уверен в обоснованности и устойчивости своих собственных, или те, кто своей идее полностью подчинён. Если человек уверен в своих взглядах, ему, по большому счёту, всё равно, что по этому поводу думают другие. Его свобода никак не зависит от их мнения и не ограничивает свободы других.

Социум, который даёт своим гражданам множество вариантов выбора, обычно легко подхватывает новации и поэтому быстро развивается.

Напротив, идеологическая монолитность и структурная жесткость делают общество неповоротливым, неспособным адаптироваться к новым условиям и нетерпимым к альтернативным воззрениям.
Когда эти два подхода сталкиваются в рамках одного социума, конфликта можно избежать именно за счёт либеральной индифферентности и гибкости. Если некоторые из граждан хотят жить внутри «идеологического монолита», то никто, с точки зрения либеральной парадигмы, не вправе им это запретить — пусть обустраивают для себя комфортную среду за счёт доступных им ресурсов и живут в ней в своё удовольствие. Лишь бы они не требовали, чтобы и все остальные жили по их правилам и никак иначе.

По большому счёту, идея децентрализации «вертикали власти» и значительного усиления прав самоуправления заключается именно в этом — чтобы каждый регион, город, район мог сам, под свою ответственность, решать важные для его населения вопросы в пределах, которые напрямую не ущемляют интересы жителей других регионов, городов и районов и не противоречат общенациональным кодексам.

Оптимистический сценарий — пессимистичен

Если бы такой подход был реализован в Украине десять-пятнадцать лет назад, проблема донбасского сепаратизма вообще вряд ли бы возникла, и уж наверняка не привела бы к масштабному кровопролитию. Донбасс, если бы захотел, создал бы за счёт своего ресурса и только для себя тот образ жизни, о котором мечтал, реализовал свой «запрос на прошлое» и проверил бы на практике, насколько этот путь хорош.

Не сбылось. Время для безболезненных перемен было трагически упущено.

До весны 2014 года возможность сглаживания противоречий между запросами на «будущее» и «прошлое» путём дискуссии теоретически еще существовала, но начало военных действий возможность политического диалога сторон уничтожило. Когда начинают говорить пушки, замолкают не только музы. Война прекращает любой рациональный обмен мнениями. Спорщики могут сколько угодно сопоставлять аргументы, но при этом они прекрасно понимают, что слова весят мало, пока спор ведёт свинец.

Еще хуже то, что военная победа над сепаратистами вовсе не уничтожит сам сепаратизм — она загонит его в подполье, в «зелёнку» и в схроны, и это будет означать, что полноценного возвращения к политическому диалогу тоже не будет. Идею, какова бы она не была, нельзя победить силой оружия. История Украины, России и всего мира доказала это с полной наглядностью.

Даже поверхностное моделирование ситуации на Донбассе показывает, что и самый оптимистичный для Украины вариант разрешения военного конфликта не приведёт к мировоззренческой победе.

Допустим (сознавая полную произвольность этого допущения), у России внезапно пропадает желание поддерживать донбасский сепаратизм. Неважно, как и из-за чего — скажем, внутренние проблемы РФ настолько обостряются, что про внешние «шалости» приходится решительно забыть. Отпускники отзываются, техника вывозится или остаётся брошенной без обслуживания, российские погранцы предупредительным огнём намекают незаконным вооруженным формированиям, что их ждут, но вовсе не приветствуют. Местные бандюганы срочно завязывают с открытым сопротивлением и рассасываются. Колонны ВСУ без единого выстрела входят в Донецк и Луганск.

И на освобождённых территориях начинается именно то, чего оставшиеся в Донецке и Луганске так активно не хотят — плюс то, чего они сейчас, несомненно, очень боятся.

Для проведения реабилитации пострадавших от сепаратизма территорий Киев присылает начальников и управленцев — само собой, иногородних, потому что никто, естественно, не будет доверять ответственные должности склонным к сепаратизму местным. Самоуправление Донецкой и Луганской областей сейчас развалено или переформатировано, его нужно отстраивать фактически от фундамента, а структурам, которым удалось сохраниться, нужно будет возвращаться к работе по общенациональным регламентам. Это так или иначе означает новые инфраструктурные преобразования, тем более трудные для населения, что совсем недавно оно нечто подобное уже испытывало «благодаря» сепаратистам.

Далее: начинаются активные следственные действия по тысячам открытых уголовных дел, потому что преступлений за время оккупации на территориях «ЛНР» и «ДНР» было совершено множество и их, как и любые другие, необходимо расследовать в соответствии с действующими законами Украины.

Ещё: возвращаются беженцы, которые теперь уже как бы и «не совсем свои», потому что уехали чёрт знает куда, пока оставшиеся боролись, голодали и погибали — не то за социализм, не то за Россию, не то за компанию, не то вообще непонятно за что. Это ещё более усиливает социальную напряженность.

А по округе шарятся вооруженные банды, — причём не только из отморозков, которых не пустили обратно в Россию, но из местных «борцов за свободу», которых родные кормят и при необходимости прячут от СБУ — свои ведь, куда же их девать-то теперь, не сдавать же…

И всё это на фоне развалин местной промышленности, разрушенной логистики, неизбежной безработицы, хаоса с оформлением и переоформлением документов…

Понимаете? Даже без всякой внешней поддержки сепаратизма эти территории будет лихорадить ещё не меньше десятилетия. Слишком многие ощущают себя жертвами событий, чувствуют себя преданными Россией или Украиной, и из-за этого предательства — побеждёнными, со всеми сопутствующими этому психологическими проблемами. Отношение к России при этом наверняка ухудшится, но и отношение к Украине если и улучшится, то далеко не сразу. Социальные травмы лечатся долго и трудно, военные — ещё дольше и труднее. Комплекс поражения купируется за два-три поколения…

И это при том, что само по себе восстановление суверенитета Украины над всем регионом (которое, безусловно, совершенно необходимо) его тяжелейшие проблемы не решит. Оно лишь создаст предпосылки (но не гарантии) для того, чтобы регион можно было экономически и социально реабилитировать до уровня развития остальной Украины.

Но какой он будет в этот момент — уровень развития остальной Украины?

Реалистичный сценарий

Если Россия прекратит поддерживать сепаратистов уже завтра, то Донецк и Луганск вернутся в юрисдикцию страны с задыхающейся экономикой, бездеятельным правительством, которое больше года убеждало себя приступить к системным реформам (но так и не убедило), прокуратурой, которая не в состоянии отчитаться о ходе расследования даже самых громких дел (включая важнейшую для темы сепаратизма трагедию 2 мая в Одессе), с чередой коррупционных скандалов — и прочими прелестями нынешнего недопереходного этапа от «известно куда» к «мы не вполне понимаем чему».

Кстати, на полях: расхожее мнение, что «во всём виновата путинская пропаганда и российские спецслужбы», никакого конструктива нам не даёт — понятно же, что вопросы подъёма экономики Украины и её государственного переустройства вовсе не решатся сами собой после пресечения козней спецслужб и снижения интенсивности пропаганды. И до тех пор, пока в Украине не начнутся давно назревшие реальные преобразования, никуда не исчезнут ни сепаратизм, ни тянущая страну в прошлое экономическая и общественная архаика.

Важно зафиксировать этот момент: комплексное решение проблем экономики и социально-государственного устройства имеет для Украины значительно более высокий приоритет, чем изолированное решение проблемы донбасского сепаратизма.

Да, мне тоже хочется надеяться, что за полтора года Украина сделала и немало шагов в правильном направлении, только вот результаты этих шагов если и станут видны, то далеко не сразу. Более того: только по результатам можно будет судить, были эти шаги движением в правильном направлении или нет, а до результата ещё нужно дожить.

Но именно результаты структурных реформ и станут главным аргументом против сепаратизма. Если выход Украины на принципиально новый уровень развития и позитивные перемены в стране станут очевидными и бесспорными, перейдут из категории «мы этого хотим» в категорию «мы этого добились», у сепаратизма исчезнет его главный козырь. «Идеализированное прошлое» перестанет быть для его последователей более привлекательным, чем данное в непосредственных ощущениях настоящее.

В контексте этого понимания ситуации добиться такого результата проще всего через полную «заморозку» военной ситуации на Донбассе — например, размещением в зоне конфликта международного миротворческого контингента под эгидой ООН. Больные сепаратизмом территории, раз уж их пока нечем лечить, должны быть положены на сохранение, а к решению проблем по их полноценной реабилитации можно будет вернуться, когда у страны появятся необходимые для этого средства и компетенции. До тех пор им может быть прописан стратегический анабиоз.

Юридически эти территории будут по-прежнему иметь статус временно оккупированных. Государство сохранит за собой право регулировать режим перемещения людей и грузов через границы этих территорий, обязуется оказывать полноценную юридическую защиту прав граждан Украины и требовать от независимых международных институтов осуществления действенного контроля за положением в гуманитарной и социальной сферах на всей территории страны — включая, само собой, и территории самопровозглашенных и никем, кроме себя, не признанных ЛНР и ДНР.

Тем самым Украина развяжет себе руки для решения главной стратегической задачи — как можно более полной реализации «запроса на будущее», проведения глубоких реформ, которые должны привести общественную жизнь, структуру экономики и государственное управление в соответствие с ориентирами, которые разделяет большинство граждан страны.

Что делать

Описанный подход можно уложить в десять ключевых пунктов, в которых учтены сильные и слабые аспекты положения, в котором находятся Украина и её стратегические оппоненты, заложенные в ситуации возможности и, в некоторой степени, доступные для реализации плана ресурсы.

1. Украина должна настаивать на восстановлении своего суверенитета над временно оккупированными территориями Крыма и Донбасса на основании Конституции и действующих международных договоров. При этом Украине приходится признать, что для того, чтобы процесс восстановления суверенитета мог пройти максимально безболезненно и органично, может потребоваться довольно значительное время.

2. Следует зафиксировать понимание того, что военная победа может восстановить суверенитет Украины над оккупированными территориями, но при этом увеличит число погибших и не уничтожит сепаратистские настроения, которые и в будущем могут создавать для страны тяжелые региональные проблемы. Военное решение проблемы, таким образом, нужно признать крайне нежелательным.

3. Безусловно предпочтительный путь — восстановление суверенитета Украины над «блудными» территориями по инициативе самого населения этих территорий. Этот вариант практически исключает сохранение хоть сколько-нибудь значимого остаточного сепаратизма. Для того, чтобы такой вариант стал возможен, его следует стимулировать специальным пакетом законов для реабилитационного периода, которые будут регламентировать и стимулировать переходные процессы.

4. Долговременное и гарантированное прекращение военных действий (например, введением в зону конфликта миротворческих сил под эгидой ООН) не только предотвратит гибель людей, но и вернёт возможность для рациональной дискуссии между сторонниками «запроса на будущее» и «запроса на прошлое» (к которой готовы Украина и её союзники, но явно не готовы ни Россия, ни «военные администрации» территорий, подконтрольных боевикам).

5. Замораживание войны даст Украине свободу рук для проведения давно назревших структурно-государственных и общественных преобразований, отсутствие которых нынешнее правительство регулярно пытается обосновать «сложностями военного времени». Именно результативность этих преобразований должна стать решающим аргументом для восстановления суверенитета Украины над всеми временно оккупированными территориями.

6. Следует ясно понимать, что без результативных структурных реформ Украина проиграет свой «запрос на будущее», и это будет означать значительно более широкое распространение сепаратизма и отпадение от неё всё новых регионов.

7. В то же время сапопровозглашённые «ДНР» и «ЛНР» в условиях устойчивого мира получат возможность реализовать на пока подконтрольных им территориях «запрос на прошлое» в тех формах, которые окажутся им доступны — при условии допущения ими полноценной работы международных гуманитарных миссий для предотвращения выхода их «социального эксперимента» из-под контроля. Ни декларации о стремлении юридически присоединиться к России, ни попытки выстроить собственные властные и экономические структуры переходного времени их статуса в сложившейся сейчас ситуации не изменят, нового ущерба положению в Украине не нанесут и есть надежда, что положение населения «блудных» территорий существенно не ухудшат.

8. Для Украины одним из главных приоритетов должна стать полноценная защита прав её граждан, в том числе находящихся на временно оккупированных территориях. Это безусловная обязанность любого современного государства.

9. Для Украины одним из главных приоритетов должно стать преследование и привлечение к законной ответственности лиц, нарушивших законы Украины, в том числе на временно оккупированных территориях. Современное государство не может оставить без юридических последствий гибель нескольких тысяч граждан и массовое нарушение законных прав населения в пределах его юрисдикции.

10. Реализация перечисленных выше пунктов позволит Украине сосредоточиться ни решении главных задач — построения современного государства с эффективно работающими демократическими институтами, создание динамичной инновационной экономики на основе защищенной законом частной собственности и целенаправленное развитие общественной сферы на основе сочетания идей свободы личности и её ответственности перед социумом. Успешное решение этих задач создаст все необходимые предпосылки для безболезненного и гарантированного возвращения «блудных» территорий в её юрисдикцию — если это не произойдёт раньше в результате какого-то особо благоприятного, а потому не особенно вероятного стечения обстоятельств.

 

Скрепа, кусающая себя за хвост

Nikolay2OfficialВ августе 2014 года, попавший под западные санкции миллиардер Геннадий Тимченко публично выразил готовность безвозмездно передать свои активы государству. В 2007 году аналогичное по смыслу заявление делал другой лидер российского бизнеса — Олег Дерипаска. За десять лет до него (еще во времена Ельцина) примерно в том же ключе выступил и Владимир Потанин.

Речь ни в одном из этих случаев не шла об отчуждении собственности по суду или об акте дарения. Строго говоря, речь вообще не шла об «акте», потому что «акт» так ни разу и не воспоследовал. Дело каждый раз ограничивалось признанием олигархами фактического суверенитета государства над их якобы частной собственностью. Почему «якобы»? Потому что никакого суверенитета государства над частной собственностью гражданина быть не может. А если такой суверенитет все-таки признается, то это собственность какая угодно, но не частная.

Даже если бы не было всемирно знаменитого дела ЮКОСА, истории Сергея Магницкого и многих тысяч (я преуменьшаю) более мелких рейдерских и иных отжимов, одни только эти высказывания российских промышленников могли бы убедительно продемонстрировать, что институт частной собственности в современной России так и не сформировался, а частная собственность по-прежнему воспринимается большинством ее населения как нечто чуждое, навязанное извне и противоречащее национальным традициям.

И в этом — «противоречии национальным традициям» — есть значительная доля правды.

…В 1897 году Николай Второй, заполняя анкету переписи населения, в графе «род занятий» написал —  «Хозяин земли русской». Это не было ни рисовкой, ни преувеличением — это был юридический факт. Суверенитет правящей династии по закону распространялся на всю Россию — на ее территорию, население и даже на личное имущество подданных. Монарх настолько полно олицетворял Российскую империю, что при вступлении на престол очередного царя вся русская армия принимала новую присягу — не государству, а именно государю. Кроме того, самодержец в России стоял выше любых ее законов и мог ими пренебречь по своему усмотрению — в том числе пренебречь и теми законами, которые защищали неприкосновенность собственности подданных.

Право собственности в России, таким образом, было чем-то вроде плохо пропеченного слоеного пирога. Например, собственность крестьянской семьи в центральных губерниях принадлежала частично самому крестьянину, частично местной крестьянской общине (а до отмены крепостного права — и помещику), а также всеохватно суверенному «царю-батюшке». Монаршего имущественного права было вполне достаточно для того, чтобы, например, царским указом и без всякого решения суда лишить помещика его имения и передать его крестьян во владение кому-то другому или вообще освободить их (кстати, крестьянская реформа 1861 года была юридически основана именно на этом праве монарха). А крестьянская община, помимо прочего, имела право решать, кого из крестьян отправить в солдаты — не говоря уж о том, чья семья какой участок получит при очередном земельном переделе. Апеллировать и в том, и в другом случае пострадавшим было не к кому.

Быстрое развитие российской экономики и промышленный бум конца XIX — начала XX веков вступили в решительное противоречие с этой архаикой и потребовали введения в стране института полностью суверенной для владельца (то есть, отчуждаемой лишь решением суда) частной собственности. Все предпосылки для этого в стране уже существовали, единственным препятствием оставалось нежелание Николая Второго согласиться на ограничение императорской власти формальным законом, то есть, на переход от абсолютной монархии к монархии конституционной. Даже учреждение Манифестом от 17 октября 1905 года представительского «законосовещательного» органа (Государственной Думы) и принятие корпуса Основных Законов (который многие тогда восприняли как прообраз Конституции) суверенных прерогатив самодержавия никак не затронуло — любой закон, принятый Думой и поддержанный Государственным советом, царь мог просто не утвердить.

Николай, не особо любивший собственную власть и предпочитавший имперской помпезности тихую семейную жизнь, в то же время был непреклонно настроен оставить в неприкосновенности российскую абсолютную монархию и вручить ее наследникам в том же традиционном виде, в каком он сам получил ее от предков.

Традиция же заключалась в том, что в России законы подчинялись царю, а сам царь и его семья из-под действия законов были выведены. Не будучи «непогрешимыми», они оставались неподсудными. Это положение привело, например, к вынужденному отказу от преследования убийц Распутина — в преступлении непосредственно участвовал великий князь Дмитрий Павлович, который, как член царской семьи, по Основным Законам не подлежал уголовному суду, а потому Николаю пришлось отменить судебное преследование всех выявленных следствием участников того громкого дела.

Замечу, что практическая неподсудность верховной власти и сегодня остается одной из негласных «духовных скреп» российского государства.

Но давайте вернемся к основной теме — истории отношений власти России и собственности ее граждан.

Еще один наглядный пример.

О знаменитом уральском промышленнике Акинфии Демидове рассказывают, что когда его «охотники» обнаружили богатейшее месторождение серебра, Демидов решил не сообщать об открытии в Горную Канцелярию, а вместо этого начал подпольно чеканить на тайно организованном монетном дворе поддельные гривенники. В Петербурге тогда чеканили деньги в основном из переплавленной иноземной монеты, теряя довольно много драгоценного металла на угаре из-за необходимости доводить пробу до принятого стандарта. Демидов же гнал свой серебряный самогон из руды, что было куда выгоднее. Весили его гривенники строго столько же, сколько петербургские, так что фальшивыми они были только по факту нарушения государственной монетной регалии. Говорят, серебра в них было в среднем даже чуть больше, чем в столичной чеканке.

Но долго скрывать такой промысел было, конечно, невозможно. Однажды императрица Анна Иоанновна, получая от Демидова выигрыш за карточным столом, спросила его с укором: «Какими платишь, Никитич — моими или своими?» На что Демидов, поклонившись, ответил: «Все мы, матушка, твои, и все наше — твое же». После столь ясного царского намека Демидову пришлось и собственное монетное дело свернуть, и ожидавшийся доклад в Горную канцелярию представить.

Не знаю, насколько эта история правдива, но вот верноподданническая декларация Демидова отражает тогдашнее положение с собственностью в России совершенно точно.

А если вспомнить заявления Тимченко, Дерипаски и Потанина, то и положение с собственностью в современной России тоже.

Кажется удивительным, что традиция «государственного суверенитета» над собственностью граждан пережила и большевистскую революцию, идеология которой требовала упразднить частную собственность как таковую, а уж государственную «эксплуататорскую» собственность — в первую очередь. Однако достаточно разобраться, как подход к собственности развивался в советскую эпоху, чтобы удивление прошло само собой: хотя «идеологическая платформа» после революции и переменилась, связанная с ней социальная практика осталась во многом прежней.

В 1917 году монархия, упорно не желавшая «по-хорошему» подчинить себя закону, ушла «по-плохому». Большевики, перехватившие власть у потерявшего всякий авторитет Временного правительства, самозабвенно объявили любую собственность «противоречащей классовой природе пролетариата», запретили частную торговлю хлебом и зерном и заменили ее централизованным распределением продовольствия, изъятого в ходе продразверстки или купленного у крестьян по государственным ценам (то есть, почти даром). Эти меры быстро привели к катастрофической нехватке продовольствия и крестьянским бунтам. Большевикам понадобилось некоторое время, чтобы уяснить, что, во-первых, кушать одну только коммунистическую идею даже самый сознательный пролетариат не желает, а, во-вторых, без какого-никакого института собственности и личной заинтересованности экономика не работает. Кроме того, Россия и после революции оставалась страной преимущественно крестьянской, а крестьяне были по природе своей собственниками (пусть даже не в полной мере «частными»). Без умиротворения деревни и включения произведенной ею продукции в оборот на рациональных условиях советская власть выжить не смогла бы.

В результате «ошибки переходного периода», включая продразверстку, были списаны на «военный коммунизм», и ради подъема загубленной экономики в 1921 году было частично «реабилитировано» право собственности, продразверстка заменена продналогом, разрешены частная торговля и наем работников на частные предприятия, легализованы кооперативы и объявлен НЭП. При этом советское государство сохранило за собой полную монополию на распределение промышленного сырья — нужно же было как-то держать частную инициативу под контролем.

Пока частники и прочие «одиночки без мотора» способствовали подъему разрушенной войной и революцией экономики, теоретики социализма довели до ума марксистский конструкт «общественной собственности» — как идейную противоположность собственности частной, присущей «проклятому капитализму». В том виде, как ее преподавали в советской школе на уроках обществоведения, теория допускала существование «личной социалистической собственности» (которую нельзя было использовать с целю обогащения), «кооперативной социалистической собственности» (которую можно было использовать для организации мелкого производства) и «социалистической собственности на средства производства». Особенностью последней было то, что она могла передаваться только в форме права на управление ею, но не в форме смены собственника. Собственником формально считался весь советский народ, но на практике все вопросы управления такой собственностью, как формальный представитель народа, принимало на себя государство.

Постепенно этот подход вылился в торжество знаменитого принципа, который исчерпывающе сформулировал Михаил Жванецкий: «что охраняешь, то и имеешь». Поскольку все «неличные» формы социалистической собственности находились в распоряжении — или под «охраной» — управленческого аппарата, вся эта собственность стала фактически «номенклатурной».

Таким образом, многовековая традиция возобладала и в СССР: власть вернула собственность в то же самое «полуотчужденное» от частного гражданина состояние. Результаты хорошо видны по тем итогам, к которым пришел Советский Союз. Черчилль на эту тему высказался с присущим ему сарказмом: «Врожденный порок капитализма — неравное распределение благ, врожденное достоинство социализма — равное распределение нищеты».

В конце 1980-х, когда принятые государственным аппаратом стратегии развития СССР провалились и в стране перестало хватать на всех даже нищеты, пришло время вернуться к ранее отвергнутым «идеологически вредным» концепциям.

Но, как показали дальнейшие события, этот разворот тоже не удался.

После распада Союза защита частной собственности в новой России была включена в конституционные гарантии (статья 35, пункт 1), но повседневная практика, увы, так и не срослась декларациями. Слабость государства и его неспособность справиться с поднявшейся волной организованной преступности привели к тому, что в 1990-х годах в стране сформировался мощный слой теневой собственности, не только безусловно криминальной по происхождению и способу существования, но и хорошо состыкованной с привычками советской партийно-хозяйственной номенклатуры, которая быстро приспособилась к новым условиям. Эта теневая собственность была по форме не столько частной, сколько «общинной» (точнее, «общаковой»), так как фактически контролировалась подвижными по составу криминальными объединениями, а управление и владение ею проходили формальную легализацию через коррумпированные государственные структуры.

Параллельно в России шел процесс приватизации власти как способа установления контроля над любой собственностью, находящейся под юрисдикцией государства.

Два эти процесса и определили в итоге нынешнее состояние института собственности в России. Во-первых, теневая собственность успешно слилась с «государственной» и превратилось в клановое пастбище для высокопоставленного номенклатурного ворья. Во-вторых, российский подход к государственной собственности отражает все особенности предыдущих периодов своего развития. Здесь и привычная по советским временам смена бенефициара через передачу права на управление собственностью, и характерный для криминала внутриклановый характер наследования прав управления, и чисто монархическая «надзаконность» власти при безусловном признании ее суверенного права изымать имущество подданных, — права, обеспеченного в том числе полным контролем государства над судебной и правоохранительной системами.

Добавим сюда несомненное доминирование государства в экономике, репрессивный налоговый режим для негосударственного бизнеса, беспредельно раздувшийся бюрократический аппарат и, наконец, фундаментальную идею примата государства над обществом, которую российское население в подавляющем большинстве считает само собой разумеющейся.

Все это делает в принципе невозможным создание в путинской России современной экономики европейского типа. Россия может, конечно, примерить на себя и китайский вариант, но и это несколько затруднительно из-за китайской традиции публично карать пойманных на горячем коррупционеров и полностью менять состав политического руководства с тщательно просчитанной регулярностью. О том, что китайское экономическое чудо стало возможным благодаря эффективным гарантиям защиты внешних инвестиций — то есть, благодаря включению в экономику фактора той же капиталистической частной собственности, — я уж и не говорю.

Впрочем, почему бы действительно все это не попробовать и в России?

Но пока что, при всем богатстве и разнообразии истории страны, россиянам так и не предоставилась возможность на практике опробовать концепцию частной собственности и осмыслить связанные с ней понятия личных гражданских прав и личной ответственности. В результате ответственность они и сегодня привычно перекладывают с себя на государство, личные гражданские права считают малоприменимыми и не понимают, за что их можно ценить, а частную собственность воспринимают как нечто чуждое, навязанное извне и противоречащее национальным традициям.

То есть, в онтологическом смысле Россия по-прежнему остается абсолютной монархией.

Поэтому в заявлениях Тимченко, Дерипаски и Потанина, с упоминания которых я начал эти заметки, большинство российских подданных и не могут заметить ничего необычного. В их представлении государство в лице верховного правителя по-прежнему, как и сто лет назад, остается главным собственником страны. Ее полноправным владельцем. Ее конечным бенефициаром. Такая вот традиция. Скрепа.

При этом то же большинство благодушно игнорирует тот факт, что столетие назад Российскую империю угробила именно неспособность тогдашнего «полноправного владельца» привести страну в соответствие требованиям новой эпохи. А также то обстоятельство, что ровно такая же неготовность руководства к назревшим переменам разрушила и Советский Союз.

Люди не понимают, что чрезмерное сосредоточение в руках власти собственности и связанной с ней ответственности за принятие решений резко повышает цену любой ошибки этой власти для всей страны. Они не осознают, что чем больше власть централизована, тем большей катастрофой для общества может обернуться каждый ее промах. И что чем менее власть подконтрольна обществу, тем сложнее обществу удержать эту власть от стратегических провалов.

Казалось бы, очевидные вещи. Но большинству, оказывается, комфортнее верить в незыблемость традиций, упругость скреп и непреодолимую компетентность верховной власти — даже несмотря на то, что практика раз за разом эти радужные представления опровергает.

Поэтому для россиян будет крайне неприятным сюрпризом, когда история России в очередной раз укусит себя за ту же скрепу.

А потом еще раз, чтобы окончательно закрепить традицию.

Ну, а дальше, как говорится, само пойдет.

Власть, знай свое место

[Статья опубликована на LIGA.net]

 

Кажется, Аристотель писал, что чем меньше у правительства власти, тем оно более устойчиво. Эта мысль только на первый взгляд выглядит парадоксом — особенно в наше время, когда противоречия в отношениях между гражданами и властью стали одним из главных препятствий развитию постсоветских государств.

Отношения гражданина и власти, вроде бы, формально везде урегулированы, и даже закреплены в конституциях. На практике, однако, выстроены они до омерзения несовременно и в очевидном противоречии с конституционными принципами — что в Украине, что в России, что Таджикистане, что в Азербайджане. Если верить декларациям, источником власти везде считается народ, но остаётся трагически непрояснённым вопрос, может ли народ истекающей из него властью как-нибудь воспользоваться.

Есть два полярных (хотя, как показывают наблюдения, не всегда взаимоисключающих) подхода к общественно-государственному устройству.

Подход первый: власть суверенна, а граждане добровольно считают себя её подданными. Всё, что полезно для власти (читай — для её представителей), считается заведомо полезным и для подданных. Поэтому государственные институты защищают в первую очередь интересы власти. Власть спускается сверху (в этой парадигме «наверху» её больше всего) вниз, вплоть до уровня местных чиновников, в форме частичного делегирования полномочий для принятия решений на том уровне кометентности, который этим чиновникам назначен. Для простоты изложения назовём этот подход «имперским».

Подход второй: граждане суверенны, а власть формируется ими и находится под их постоянным пристальным контролем. Власть полностью подотчётна гражданам, групповые интересы которых формулируют и защищают созданные по инициативе тех же граждан политические и общественные организации. Никто, кроме самих граждан, не может определить, что для них лучше, а что хуже. Власть формируется гражданами «снизу вверх» — от отдельных домохозяйств, через органы местного выборного самоуправления, далее на региональный и общенациональный уровень в форме частичного делегирования ответственности для принятия решений. Этот подход будем называть просто и понятно — «демократическим».

При том, что абсолютно все государства постсоветского пространства позиционируют себя как «демократические республики», в большинстве этих стран на практике реализуется классический «имперский» подход. Власть в них фактически приватизирована правящими группировками, которые при необходимости сами определяют порядок её передачи, а выборы зачастую сведены к чисто формальной процедуре с предрешенным результатом.

Иногда создаётся впечатление, будто власть пытается не запятнать своей низостью чистоту высоких конституционных принципов, а потому всё более от них отстраняется.

Привычка многих поколений жить в государстве ярко выраженного патерналистского типа (какими был СССР, а до него и Российская Империя), в сущности, не оставила основной массе бывших советских граждан других вариантов. Периоды формирования демократических институтов — что в 1917 году, что в конце 1980-х и начале 1990-х — были недолгими, проходили на фоне государственного развала и криминального передела, а потому воспринимаются нынешним массовым сознанием исключительно как деструктивные. Никакой устойчивой демократической традиции они создать не смогли.

В итоге многие граждане воспринимают действующую власть как данность, никак им не подотчётную. Они не ощущают потребности в традиционных для демократии механизмах удерживания власти в рамках закона и приличия (свободная пресса, независимые суд и прокуратура, полная подотчётность депутатов и чиновников избирателям и так далее), у них не выработаны привычка и навык применения этих инструментов. Такое «расслабленное» отношение граждан впрямую провоцирует власть сначала на аккуратное ослабление существующих социальных инструментов, предназначенных для контроля за ней, а затем на их полный функциональный демонтаж. Они в несколько этапов коррумпируются, переходят под фактический контроль власти и теряют всякий смысл как средство её сдерживания.

Кстати, этот процесс открывает фантастические перспективы для некомпетентных, но «хорошо устроенных» во власти деятелей. При фактическом отсутствии контроля, они очень скоро осознают себя «неприкосновенными», защищенными от преследования даже при совершении ими тяжких преступлений. Яркий пример — нынешнее руководство России. Впрочем, правительство Януковича в этом отношении тоже было вполне очаровательно, но Россия прошла по пути «неприкосновенности» власти значительно дальше, чем Украина, и, похоже, намерена идти по нему до конца — вероятнее всего, крайне печального. Украина уверенно двигалась той же дорогой, и вполне могла бы оказаться в объятиях той же печали, если бы не череда Майданов.

Власти следует указать её место. Для Украины жизненно важно избавить государственный аппарат от ложного представления, что он может и дальше оставаться собственником страны  

Страну спасло то, что украинский народный менталитет оказался подвержен имперской парадигме лишь до определённого предела. Традиция семейно-хуторской и военно-казацкой самостийности (место которой в России занимает традиция общинного коллективизма) укоренилась в народе так же глубоко, как и «имперская» отчуждённость государства от граждан. Правящие группировки в ходе приватизации ими власти и сокращения доступных гражданам прав в какой-то момент неизбежно задевали сросшийся с этой традицией народный нерв. Общество реагировало на раздражитель, обнаруживало, что «штатные» инструменты выражения гражданского несогласия приведены государством в негодность, и что остался доступен только аварийный вариант — Майдан. «Предохранительный клапан», не предусмотренный никаким писаным законом, но зато укоренённый в национальной неписаной традиции ещё со времен Сечи.

Именно Майдан давал гражданам возможность останавливать злоупотребления власти, но эта остановка каждый раз оказывалась временной. Властная группировка давала задний ход — слегка, и только для того, чтобы после успокоения страстей снова усилить узурпацию власти.

Даже после трагических событий зимы 2013-14 годов правящие группировки (я сознательно отказываюсь называть их «элитами») оказались не в состоянии осознать, что последний Майдан задал для страны принципиально новую повестку. Речь уже не идёт о простом возвращении прежнего конституционного статус кво или об усилении борьбы с коррупцией (то есть, о большей интесивности и зрелищности борьбы правой руки нынешней власти с её же левой рукой). Требования и ставки на этот раз гораздо выше, чего власть не понимает.

Речь идёт о том, что приватизированная политическими группировками реальная власть должна быть в полном объёме возвращена тем, кто должен владеть ею в соответствии с Конституцией. Речь не о восстановлении в стране прежних механизмов, ныне испохабленных и опороченных, а о полном пересоздании общественных демократических институтов на таком уровне, какого прежде в Украине никогда не было — хотя он и задекларирован в Конституции.

Речь о полном пересмотре практики отношений между гражданами и структурами власти. Власти следует указать её место. Для Украины жизненно важно избавить государственный аппарат от ложного представления, что он может и дальше оставаться «собственником» страны. Эта идея принадлежит прошлому, в прошлом она и должна остаться. А в будущем государственному аппарату и выборной власти предстоит стать чем-то вроде национальных служб, существующих за счёт налогоплательщиков и полностью им подконтрольных, в обязанности которых будут входить создание благоприятных условий для развития страны и обеспечение законных интересов граждан Украины.

То есть, в соответствии с идеей Аристотеля, следует сделать правительство более устойчивым, передав большую часть его полномочий самим гражданам.

Такая реформа (даже если не вдаваться в её детали) не просто выглядит крайне амбициозной — в нынешних условиях Украины она запредельно сложна. Её разработка и реализация требуют привлечения лучших мировых специалистов, огромных средств и усилий. Перемены будут многими приняты в штыки, похоронят сотни и тысячи прежде успешных карьер, и ни при каких обстоятельствах не окажутся простыми и безоблачными. Фундаментальные преобразования такого масштаба вообще никогда не бывают лёгкими.

Всё в ваших руках. Не хотите перемен? Голосуйте против реформ. Поддерживайте устаревшее государственное устройство, пусть даже оно уже давно само не в состоянии поддерживать ни себя, ни вас. Жалуйтесь соседям, что всё идёт не так, как хочется, но при этом не пытайтесь ничего изменить. Это ваш и только ваш выбор.

Но лично мне совсем не хочется, чтобы Украина, вслед за путинской Россией, безнадёжно застряла в прошлом. Будущее выглядит гораздо привлекательнее.