В августе 2014 года, попавший под западные санкции миллиардер Геннадий Тимченко публично выразил готовность безвозмездно передать свои активы государству. В 2007 году аналогичное по смыслу заявление делал другой лидер российского бизнеса — Олег Дерипаска. За десять лет до него (еще во времена Ельцина) примерно в том же ключе выступил и Владимир Потанин.
Речь ни в одном из этих случаев не шла об отчуждении собственности по суду или об акте дарения. Строго говоря, речь вообще не шла об «акте», потому что «акт» так ни разу и не воспоследовал. Дело каждый раз ограничивалось признанием олигархами фактического суверенитета государства над их якобы частной собственностью. Почему «якобы»? Потому что никакого суверенитета государства над частной собственностью гражданина быть не может. А если такой суверенитет все-таки признается, то это собственность какая угодно, но не частная.
Даже если бы не было всемирно знаменитого дела ЮКОСА, истории Сергея Магницкого и многих тысяч (я преуменьшаю) более мелких рейдерских и иных отжимов, одни только эти высказывания российских промышленников могли бы убедительно продемонстрировать, что институт частной собственности в современной России так и не сформировался, а частная собственность по-прежнему воспринимается большинством ее населения как нечто чуждое, навязанное извне и противоречащее национальным традициям.
И в этом — «противоречии национальным традициям» — есть значительная доля правды.
…В 1897 году Николай Второй, заполняя анкету переписи населения, в графе «род занятий» написал — «Хозяин земли русской». Это не было ни рисовкой, ни преувеличением — это был юридический факт. Суверенитет правящей династии по закону распространялся на всю Россию — на ее территорию, население и даже на личное имущество подданных. Монарх настолько полно олицетворял Российскую империю, что при вступлении на престол очередного царя вся русская армия принимала новую присягу — не государству, а именно государю. Кроме того, самодержец в России стоял выше любых ее законов и мог ими пренебречь по своему усмотрению — в том числе пренебречь и теми законами, которые защищали неприкосновенность собственности подданных.
Право собственности в России, таким образом, было чем-то вроде плохо пропеченного слоеного пирога. Например, собственность крестьянской семьи в центральных губерниях принадлежала частично самому крестьянину, частично местной крестьянской общине (а до отмены крепостного права — и помещику), а также всеохватно суверенному «царю-батюшке». Монаршего имущественного права было вполне достаточно для того, чтобы, например, царским указом и без всякого решения суда лишить помещика его имения и передать его крестьян во владение кому-то другому или вообще освободить их (кстати, крестьянская реформа 1861 года была юридически основана именно на этом праве монарха). А крестьянская община, помимо прочего, имела право решать, кого из крестьян отправить в солдаты — не говоря уж о том, чья семья какой участок получит при очередном земельном переделе. Апеллировать и в том, и в другом случае пострадавшим было не к кому.
Быстрое развитие российской экономики и промышленный бум конца XIX — начала XX веков вступили в решительное противоречие с этой архаикой и потребовали введения в стране института полностью суверенной для владельца (то есть, отчуждаемой лишь решением суда) частной собственности. Все предпосылки для этого в стране уже существовали, единственным препятствием оставалось нежелание Николая Второго согласиться на ограничение императорской власти формальным законом, то есть, на переход от абсолютной монархии к монархии конституционной. Даже учреждение Манифестом от 17 октября 1905 года представительского «законосовещательного» органа (Государственной Думы) и принятие корпуса Основных Законов (который многие тогда восприняли как прообраз Конституции) суверенных прерогатив самодержавия никак не затронуло — любой закон, принятый Думой и поддержанный Государственным советом, царь мог просто не утвердить.
Николай, не особо любивший собственную власть и предпочитавший имперской помпезности тихую семейную жизнь, в то же время был непреклонно настроен оставить в неприкосновенности российскую абсолютную монархию и вручить ее наследникам в том же традиционном виде, в каком он сам получил ее от предков.
Традиция же заключалась в том, что в России законы подчинялись царю, а сам царь и его семья из-под действия законов были выведены. Не будучи «непогрешимыми», они оставались неподсудными. Это положение привело, например, к вынужденному отказу от преследования убийц Распутина — в преступлении непосредственно участвовал великий князь Дмитрий Павлович, который, как член царской семьи, по Основным Законам не подлежал уголовному суду, а потому Николаю пришлось отменить судебное преследование всех выявленных следствием участников того громкого дела.
Замечу, что практическая неподсудность верховной власти и сегодня остается одной из негласных «духовных скреп» российского государства.
Но давайте вернемся к основной теме — истории отношений власти России и собственности ее граждан.
Еще один наглядный пример.
О знаменитом уральском промышленнике Акинфии Демидове рассказывают, что когда его «охотники» обнаружили богатейшее месторождение серебра, Демидов решил не сообщать об открытии в Горную Канцелярию, а вместо этого начал подпольно чеканить на тайно организованном монетном дворе поддельные гривенники. В Петербурге тогда чеканили деньги в основном из переплавленной иноземной монеты, теряя довольно много драгоценного металла на угаре из-за необходимости доводить пробу до принятого стандарта. Демидов же гнал свой серебряный самогон из руды, что было куда выгоднее. Весили его гривенники строго столько же, сколько петербургские, так что фальшивыми они были только по факту нарушения государственной монетной регалии. Говорят, серебра в них было в среднем даже чуть больше, чем в столичной чеканке.
Но долго скрывать такой промысел было, конечно, невозможно. Однажды императрица Анна Иоанновна, получая от Демидова выигрыш за карточным столом, спросила его с укором: «Какими платишь, Никитич — моими или своими?» На что Демидов, поклонившись, ответил: «Все мы, матушка, твои, и все наше — твое же». После столь ясного царского намека Демидову пришлось и собственное монетное дело свернуть, и ожидавшийся доклад в Горную канцелярию представить.
Не знаю, насколько эта история правдива, но вот верноподданническая декларация Демидова отражает тогдашнее положение с собственностью в России совершенно точно.
А если вспомнить заявления Тимченко, Дерипаски и Потанина, то и положение с собственностью в современной России тоже.
Кажется удивительным, что традиция «государственного суверенитета» над собственностью граждан пережила и большевистскую революцию, идеология которой требовала упразднить частную собственность как таковую, а уж государственную «эксплуататорскую» собственность — в первую очередь. Однако достаточно разобраться, как подход к собственности развивался в советскую эпоху, чтобы удивление прошло само собой: хотя «идеологическая платформа» после революции и переменилась, связанная с ней социальная практика осталась во многом прежней.
В 1917 году монархия, упорно не желавшая «по-хорошему» подчинить себя закону, ушла «по-плохому». Большевики, перехватившие власть у потерявшего всякий авторитет Временного правительства, самозабвенно объявили любую собственность «противоречащей классовой природе пролетариата», запретили частную торговлю хлебом и зерном и заменили ее централизованным распределением продовольствия, изъятого в ходе продразверстки или купленного у крестьян по государственным ценам (то есть, почти даром). Эти меры быстро привели к катастрофической нехватке продовольствия и крестьянским бунтам. Большевикам понадобилось некоторое время, чтобы уяснить, что, во-первых, кушать одну только коммунистическую идею даже самый сознательный пролетариат не желает, а, во-вторых, без какого-никакого института собственности и личной заинтересованности экономика не работает. Кроме того, Россия и после революции оставалась страной преимущественно крестьянской, а крестьяне были по природе своей собственниками (пусть даже не в полной мере «частными»). Без умиротворения деревни и включения произведенной ею продукции в оборот на рациональных условиях советская власть выжить не смогла бы.
В результате «ошибки переходного периода», включая продразверстку, были списаны на «военный коммунизм», и ради подъема загубленной экономики в 1921 году было частично «реабилитировано» право собственности, продразверстка заменена продналогом, разрешены частная торговля и наем работников на частные предприятия, легализованы кооперативы и объявлен НЭП. При этом советское государство сохранило за собой полную монополию на распределение промышленного сырья — нужно же было как-то держать частную инициативу под контролем.
Пока частники и прочие «одиночки без мотора» способствовали подъему разрушенной войной и революцией экономики, теоретики социализма довели до ума марксистский конструкт «общественной собственности» — как идейную противоположность собственности частной, присущей «проклятому капитализму». В том виде, как ее преподавали в советской школе на уроках обществоведения, теория допускала существование «личной социалистической собственности» (которую нельзя было использовать с целю обогащения), «кооперативной социалистической собственности» (которую можно было использовать для организации мелкого производства) и «социалистической собственности на средства производства». Особенностью последней было то, что она могла передаваться только в форме права на управление ею, но не в форме смены собственника. Собственником формально считался весь советский народ, но на практике все вопросы управления такой собственностью, как формальный представитель народа, принимало на себя государство.
Постепенно этот подход вылился в торжество знаменитого принципа, который исчерпывающе сформулировал Михаил Жванецкий: «что охраняешь, то и имеешь». Поскольку все «неличные» формы социалистической собственности находились в распоряжении — или под «охраной» — управленческого аппарата, вся эта собственность стала фактически «номенклатурной».
Таким образом, многовековая традиция возобладала и в СССР: власть вернула собственность в то же самое «полуотчужденное» от частного гражданина состояние. Результаты хорошо видны по тем итогам, к которым пришел Советский Союз. Черчилль на эту тему высказался с присущим ему сарказмом: «Врожденный порок капитализма — неравное распределение благ, врожденное достоинство социализма — равное распределение нищеты».
В конце 1980-х, когда принятые государственным аппаратом стратегии развития СССР провалились и в стране перестало хватать на всех даже нищеты, пришло время вернуться к ранее отвергнутым «идеологически вредным» концепциям.
Но, как показали дальнейшие события, этот разворот тоже не удался.
После распада Союза защита частной собственности в новой России была включена в конституционные гарантии (статья 35, пункт 1), но повседневная практика, увы, так и не срослась декларациями. Слабость государства и его неспособность справиться с поднявшейся волной организованной преступности привели к тому, что в 1990-х годах в стране сформировался мощный слой теневой собственности, не только безусловно криминальной по происхождению и способу существования, но и хорошо состыкованной с привычками советской партийно-хозяйственной номенклатуры, которая быстро приспособилась к новым условиям. Эта теневая собственность была по форме не столько частной, сколько «общинной» (точнее, «общаковой»), так как фактически контролировалась подвижными по составу криминальными объединениями, а управление и владение ею проходили формальную легализацию через коррумпированные государственные структуры.
Параллельно в России шел процесс приватизации власти как способа установления контроля над любой собственностью, находящейся под юрисдикцией государства.
Два эти процесса и определили в итоге нынешнее состояние института собственности в России. Во-первых, теневая собственность успешно слилась с «государственной» и превратилось в клановое пастбище для высокопоставленного номенклатурного ворья. Во-вторых, российский подход к государственной собственности отражает все особенности предыдущих периодов своего развития. Здесь и привычная по советским временам смена бенефициара через передачу права на управление собственностью, и характерный для криминала внутриклановый характер наследования прав управления, и чисто монархическая «надзаконность» власти при безусловном признании ее суверенного права изымать имущество подданных, — права, обеспеченного в том числе полным контролем государства над судебной и правоохранительной системами.
Добавим сюда несомненное доминирование государства в экономике, репрессивный налоговый режим для негосударственного бизнеса, беспредельно раздувшийся бюрократический аппарат и, наконец, фундаментальную идею примата государства над обществом, которую российское население в подавляющем большинстве считает само собой разумеющейся.
Все это делает в принципе невозможным создание в путинской России современной экономики европейского типа. Россия может, конечно, примерить на себя и китайский вариант, но и это несколько затруднительно из-за китайской традиции публично карать пойманных на горячем коррупционеров и полностью менять состав политического руководства с тщательно просчитанной регулярностью. О том, что китайское экономическое чудо стало возможным благодаря эффективным гарантиям защиты внешних инвестиций — то есть, благодаря включению в экономику фактора той же капиталистической частной собственности, — я уж и не говорю.
Впрочем, почему бы действительно все это не попробовать и в России?
Но пока что, при всем богатстве и разнообразии истории страны, россиянам так и не предоставилась возможность на практике опробовать концепцию частной собственности и осмыслить связанные с ней понятия личных гражданских прав и личной ответственности. В результате ответственность они и сегодня привычно перекладывают с себя на государство, личные гражданские права считают малоприменимыми и не понимают, за что их можно ценить, а частную собственность воспринимают как нечто чуждое, навязанное извне и противоречащее национальным традициям.
То есть, в онтологическом смысле Россия по-прежнему остается абсолютной монархией.
Поэтому в заявлениях Тимченко, Дерипаски и Потанина, с упоминания которых я начал эти заметки, большинство российских подданных и не могут заметить ничего необычного. В их представлении государство в лице верховного правителя по-прежнему, как и сто лет назад, остается главным собственником страны. Ее полноправным владельцем. Ее конечным бенефициаром. Такая вот традиция. Скрепа.
При этом то же большинство благодушно игнорирует тот факт, что столетие назад Российскую империю угробила именно неспособность тогдашнего «полноправного владельца» привести страну в соответствие требованиям новой эпохи. А также то обстоятельство, что ровно такая же неготовность руководства к назревшим переменам разрушила и Советский Союз.
Люди не понимают, что чрезмерное сосредоточение в руках власти собственности и связанной с ней ответственности за принятие решений резко повышает цену любой ошибки этой власти для всей страны. Они не осознают, что чем больше власть централизована, тем большей катастрофой для общества может обернуться каждый ее промах. И что чем менее власть подконтрольна обществу, тем сложнее обществу удержать эту власть от стратегических провалов.
Казалось бы, очевидные вещи. Но большинству, оказывается, комфортнее верить в незыблемость традиций, упругость скреп и непреодолимую компетентность верховной власти — даже несмотря на то, что практика раз за разом эти радужные представления опровергает.
Поэтому для россиян будет крайне неприятным сюрпризом, когда история России в очередной раз укусит себя за ту же скрепу.
А потом еще раз, чтобы окончательно закрепить традицию.
Ну, а дальше, как говорится, само пойдет.
