(Колонка опубликована на LIGA.net)
За свою жизнь я тысячу раз слышал и читал фразу «сбылась вековая мечта народа». Народ при этом мог подразумеваться советский, русский, казахский, украинский, монгольский, китайский или еврейский — неважно. Какой бы он ни был, этой фразой он убивался весь. Вместе с уходящей в небытие сбывшейся мечтой. Как и многие другие выражения из советского лексикона, это выражение только выглядело бравурным, а по сути оно было формой смыслового геноцида. У народа была мечта, с которой он жил веками, которая формировала его именно как народ. А потом мечта сбывалась и все.
Те, кто такую фразу тогда употреблял, почему-то считали, что сбывшаяся всенародная мечта — это хорошо. Но они совершенно не принимали во внимание, что мечты и надежды, переходя из воображения в реальность, воплощаясь, становясь явью, превращаются в собственную противоположность. Потому что природа реальности противоположна природе мечты. И поэтому сбывшаяся мечта — это очень часто просто страшно. Как только она перестает быть воздушной и нереальной, бывшая мечта вместо того, чтобы из прежнего небытия гладить мечтателей по шерстке, ощутимо и резко бьет их по лицу. Иногда даже прикладом.
В 1917 году сбылась, как затем писали в юбилейных статьях советской эпохи, вековая мечта народов Российской империи — империя развалилась ко всем чертям. И события буквально сразу пошли совсем не так, как мечталось.
Февраль 1917 года создал уникальную возможность модернизировать закосневшую в архаике страну. Но эту возможность нужно было еще реализовать. Как? Чем? Кто? Большинство либералов и прогрессистов из Временного правительства оказались тогда трагически беспомощны: реальность требовала от них принятия компетентных решений в условиях внезапной и непривычной свободы, а такого умения в бывшей империи не было практически ни у кого. Кадеты привыкли требовать от царя создать «ответственное правительство», но когда такое правительство пришлось формировать им самим, нужной «ответственности» у них как-то не обнаружилось. Хуже того: обстоятельства повернулись так, что для торжества идеалов свободы оказалось необходимым этими же идеалами и поступиться: отменить разваливший армию «свободолюбивый» «приказ №1» Петросовета; исключить «самоорганизовавшееся» двоевластие, которое совершенно лишало правительство возможности не то что управлять ситуацией, но даже понимать ее; жестко пресекать пропаганду большевиков-экстремистов и для этого ограничить такую желанную прежде свободу слова.
Все это в корне противоречило воображаемым картинам прекрасного либерального будущего и выглядело предательством «соратников по борьбе с царизмом», а потому отвергалось до тех пор, пока не стало слишком поздно.
Отвергалось, в частности, еще и потому, что дело выглядело уже сделанным. Вот же она — свобода. Разве не она была целью полувековой борьбы? И разве эта цель не была достигнута?
Цели и средства
Именно в этом вопросе — а точнее, в подразумевавшемся утвердительном ответе, — и скрывалась будущая катастрофа. Потому что свобода, накатившая на бывшую «тюрьму народов» в феврале 1917, была не целью, а лишь средством. Инструментом создания на месте издохшей империи новых государств, более современных, подвижных и живых. Более человечных.
Но в таком ракурсе ситуацию видели очень немногие. Большинство лидеров освободительного движения видели свою цель в том, чтобы добиться свободы, а вот что им делать после этого представляли весьма смутно. Мечта была обязана сбыться, а все остальное должно было воспоследовать как бы само собой, в соответствии с уже воплощенным идеалом.
Однако реальность не руководствуется идеалами. Ею правят довольно прагматичные законы, часто идущие вразрез с высокой патетикой мечты, и если вы этого не понимаете или хотя бы не чувствуете, вы непременно проиграете более приземленным оппонентам.
Большевики удержали власть после октября 1917 года именно потому что легко подстраивали идеологию под нужды практики. Они, выступавшие до этого за полную отмену цензуры, ввели строжайшую цензуру через несколько месяцев после того, как пришли к власти. Их былые протесты против преследования политических оппонентов старого режима совершенно не помешали им создать ЧК, которая с куда большей жестокостью преследовала противников режима нового. Когда попытка отказаться от «буржуазных» принципов экономики привела к катастрофе и голоду, идеалы совершенно не помешали большевикам ввести «буржуазный» НЭП. А после его сворачивания и начала коллективизации идеалы не помешали им устроить Голодомор, так как после отмены НЭПа наступило вовсе не изобилие, а совсем наоборот, и сокращение числа едоков (а заодно и не вполне лояльных мелких собственников) выглядело вполне рациональным решением…
Что было хорошо для удержания власти, то и становилось «партийной линией» и идеологией. А впоследствии оказалось, что при уничтоженной оппозиции идеологию удачно заменяет беспринципность (кстати, когда коммунистическая идея естественным образом померла, именно беспринципность взяли на вооружение наследники СССР, внешне слегка замаскировав ее коньюнктурной риторикой).
Противопоставить этой «гибкости» российским либералам в 1917 году оказалось нечего. В итоге их дело было проиграно, свобода в России так и осталась идеей, лишь отдаленно связанной с реальностью, а ценой их проигрыша стали десятки миллионов человеческих жизней. И судьбы народов, у которых, как вы помните, «сбылась вековая мечта».
Миссия невыполнима?
Если мечтой российского освободительного движения была замена монархии в России на что-нибудь менее абсолютное, то мечты национальных меньшинств — украинского, польского, грузинского и иных — естественным образом отражали идею как минимум автономии, а в идеале — государственной независимости. Приближение к этому идеалу не выглядело совершенно немыслимым даже до 1917 года. У Финляндии, например, автономия была настолько полная, что у нее были своя Конституция и настоящее национальное самоуправление, и даже имперское охранное отделение не имело права действовать на ее территории. Таких же прав пыталась добиться Польша — кстати, при вполне открытой поддержке наиболее прогрессивных министров и некоторых либеральных фракций Государственной думы.
С Украиной картина была иная. Идея национальной независимости здесь вынашивалась и при случае артикулировалась, однако в тогдашних реалиях выглядела почти совершенно недостижимой. Во-первых, имперская традиция считала «великороссов», «малороссов» и «белорусов» единым православным народом, а такое понимание «развода» никак не предполагало. Во-вторых, если за поляками, литовцами и белорусами было государственное прошлое целой Речи Посполитой, то Украина до присоединения к империи была экзотической казацкой вольницей, которой (как и уничтоженной опричниной Новгородской республике) абсолютная монархия в государственности фактически отказывала. Все это делало независимость Украины той самой «вековой мечтой», которой можно было хоть замечтаться, но без надежды на ее практический разворот.
Демонстрация по случаю провозглашения Третьего Универсала Центральной Рады. Киев, 7 ноября 1917 г.
Даже события 1917 года и падение монархии далеко не сразу привели к провозглашению украинской независимости — о ней было твердо сказано лишь в Четвертом Универсале. В Первом Универсале Винниченко написал, что «народ украинский должен сам хозяйничать своей жизнью», но при этом «не отделяясь от всей России». Во Втором Универсале Центральная Рада также заявила, что выступает «за то, чтобы не отделять Украину от России». Третий Универсал — уже после петроградского октябрьского переворота — оставлял республику в составе «федерации свободных народов». И лишь в январе 1918 года Четвертым Универсалом была провозглашена полная государственная независимость УНР.
Так сбылась «вековая мечта» — но, как и мечта российских кадетов, сбылась она совершенно не так, как мечталось. Центральная Рада оказалась, как и Временное правительство, неспособна справиться с воплощением мечты в реальность и очень скоро уступила место Второму Гетманату Скоропадского, которого смела Директория Петлюры, за которым пришли большевики…
Возможности, которые открывала государственная самостоятельность, были упущены вместе с ней. После окончания гражданской войны независимость Украины снова стала мечтой, которая прошла через последующие десятилетия, впитав в себя Голодомор, войну, депортации, сопротивление УПА, а под конец — лагеря и психушки для диссидентов, посмевших писать статьи об этой мечте.
В 1991 году СССР последовал примеру Российской империи и мечта сбылась снова.
Но реальность сбывшейся мечты опять оказалась далеко не такой, какой виделась. Потому что государственная независимость Украины привычно воспринималась так же, как свобода после падения монархии в России — как конечная цель и итог многолетних усилий. Как и после февраля 1917 года, общественное сознание ожидало, что все остальное обустроится как бы само собой, поскольку главная цель — независимость — уже достигнута.
Осознание того, что независимость с момента ее установления перестала быть целью и стала инструментом для решения задач государственного обустройства, пришло значительно позже.
Впрочем, к украинским правящим элитам это осознание так и не пришло, судя по всему, ни в 1990-х, ни в 2000-х. Независимость неизменно рассматривалась ими не как фундаментальная возможность для построения современной страны, а как виртуальный конечный продукт, то самое воплощение «вековой мечты».
И это было действительно так, потому что без модернизации страны именно государственная независимость оставалась одним из немногих общепризнанных национальных достижений, и год ее провозглашения до недавнего времени действительно был важнейшим годом нашей истории — вплоть до зимы 2013-2014 годов.
До того времени, когда на Майдане стало до крови понятно, что возможности, которые украинцы получили вместе с независимостью, в очередной раз упущены — хоть и не так явно, как в 1918 году.
Призраки упущенных возможностей
«Если бы меня попросили кратко описать суть того, что произошло в России в 1917 году, мне бы понадобились только два слова: «упущенные возможности» — написал в мемуарах посол Великобритании в России Джордж Бьюкенен.
Ровно то же самое можно сказать и об эпохе независимости Украины. При том, что Украина была одной из самых процветающих республик бывшего СССР, в последующие за его развалом 26 лет наша экономика росла не только медленнее среднемирового уровня, но даже медленнее экономики любой из стран постсоветского пространства. Можно, конечно, утешать себя тем, что мы чемпионы по стабильности экономического отставания и безусловные лидеры по торможению давно назревших, громогласно объявленных и поддержанных обществом системных реформ, но утешение, согласитесь, слабое. Ожидалось-то от независимости гораздо большее, замах был значительно шире. Выходило так, что объявлять о намерениях мы научились отлично, а вот реализовывать их — увы, нет.
Из-за этого День Независимости с каждым годом становится все больше похож на праздник упущенных возможностей. В отличие от реальных достижений (а они у нас, конечно, есть), упущенные возможности нельзя увидеть или пощупать. Но именно эти призраки несбывшегося грызут нас чем дальше, тем больше, вызывают у граждан депрессию, а у власти — лихорадочное желание делать упор на немногих условных успехах. Да, экономический рост есть, это плюс. Нет, такими темпами мы не сможем догнать стремительно развивающийся за нашими границами цивилизованный мир, и это минус. Да, у нас есть новая патрульная полиция. Нет, преступность пока не снизилась, а возросла.
С учетом такой реальности повторяющиеся рапорты о достижениях, скорее, раздражают. Зачем цепляться за сделанное, если нам жизненно необходимо наращивать темп перемен? Да, каждый результат ценен, но как только он уже есть, нужно прекращать им любоваться и двигаться дальше. Каждый вчерашний успех должен становится основой успеха завтрашнего, и это движение ни в коем случае нельзя останавливать. На примере сегодняшней России отлично видно, что бывает со странами, зацепившимися за свое прошлое — они лишаются будущего. И не просто лишаются — сознательно от него отказываются.
Нам ни в коем случае нельзя попадать в эту ловушку, даже если речь идет о независимости Украины. Как бы ни была для нас важна воля как национальная идея, она не смогла остановить ни одного из тех, кто на президентских выборах 2010 года обеспечил своими голосами победу Януковичу. Потому что никакая свобода не избавляет людей от конформизма, глупости и нежелания нести ответственность за страну. Она дает им на это шанс, но многие ли им пользуются?
Свобода вообще сама по себе ничего не гарантирует и никого не спасает, свобода — это лишь возможность создать общественные механизмы и институты для снижения вероятности ошибок, для предотвращения авторитаризма и диктатуры, для обеспечения правосудия и защиты справедливости, для построения лучшего будущего. И этой возможностью нужно сначала захотеть, а затем суметь воспользоваться.
Реальность такова, что мы захотели — но пока так и не сумели. Результаты трех прошедших после Майдана лет и близко не соответствуют не то что нашим ожиданиям, но даже нашим собственным обещаниям. Учитывая тысячи погибших, это безмерно горько.
Для Украины сейчас критически важно не упустить те возможности, которые у нас все еще есть. Давайте, наконец, рассматривать нашу независимость не как конечное достижение, а как доступный нам мощный ресурс, как открытую для нас возможность выстроить на этой основе новую страну. Если землю не возделывать, она не будет родить. Если пренебрегать возможностями, которые открывают для страны свобода и независимость, они так и останутся бесплодными, а все принесенные ради них жертвы — напрасными.
Только пусть все это ни в коем случае не становится «вековой мечтой», а сразу воплощается в реальность.
Так будет вернее.
